Юлиан Семенов - Ненаписанные романы

Шура остановился вдруг, поманив меня пальцем, оглянулся и прошептал:

- Но ведь седьмого апреля тридцать пятого года, когда у нас был принят закон о том, что все граждане - начиная с двенадцатилетнего возраста подлежат судебной ответственности вплоть до расстрела,- я не покончил с собой! Я ведь позволил себе не понять, что это такое! Когда в тридцать восьмом я требовал на митингах смерти Бухарину, я ж помнил, как девять лет назад проносил по Красной площади его портрет - портрет вождя! Ты думаешь, я не понимал, что грядет и моя очередь - рано или поздно?! Понимал! А в пятьдесят третьем, когда я подписывал вместе с писателями-евреями просьбу о нашем выселении из столичных городов?! Думаешь, я не помнил статью Сталина, опубликованную им еще в начале века: "Не пора ли у нас в партии провести маленький еврейский погром?" Он умел ждать, ждал полвека... Думаешь, я не знал тогда, в пятьдесят третьем, что меня погубят в тех бараках, куда нас должны были выселить - "по нашей же просьбе"?! Знал! Даже если бы ты был последним мерзавцем, все равно оправдаешь себя, обвинив других... Так ответь же мне: это что - жидовская черта характера? Или все люди подобны друг другу?! Еврей Ягода пытал евреев Каменева и Пятакова... Русский Ежов пытал русского Рыкова... Почему я сказал "самопожирание"?

Он вдруг сник, втянул голову в плечи:

- Наоборот, самовыживание... Только живем мы каждый день в ином качестве неузнаваемые, новые, готовые к тому, чтобы сожрать ближнего и оправдать содеянное... Знаешь, что сказал Ежов в разгар террора? Я помню: "Все, что я делаю, продиктовано преклонением перед достоинством советского человека, которого ждет счастье". А я, зная все, аплодировал ему так, что у меня ладони были пунцовыми.

Шура вдруг остановился, взял меня за руки и, странно улыбаясь, спросил:

- Чувствуешь, какие теперь они у меня ледяные? Не пора ли погреть их заново, а?

30

В Баку летом шестнадцатого года в клубе молодых литераторов встретились и подружились четверо юношей: Мирджафар Багиров, Всеволод Меркулов, Евгений Думбадзе и Лаврентий Берия.

Спустя сорок лет, когда бывшего первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Багирова конвоиры ввели в битком набитый зал суда, где заседала выездная сессия, председательствующий, заняв свое место за зеленосуконным столом, коротко бросил:

- Прошу садиться.

Зал стоял, замерев; взоры собравшихся - скорбные, дружелюбные, понимающие - были обращены на того, кого посмели назвать "обвиняемым".

Председательствующий посмотрел в зал и увидел в глазах людей ненависть, обращенную против него, приехавшего судить легендарного Мирджафара, гордость Республики, верного ученика товарища Сталина, оклеветанного безграмотным мужиком, Никитой Хрущевым.

- Садитесь, - повторил он чуть громче.

Зал продолжал стоять.

Молча стояли и десятки тысяч бакинцев возле тех репродукторов, которые установили в городе, чтобы транслировать судебное заседание - ко всеобщему сведению.

- Прошу садиться, - в третий раз произнес судья, и снова зал не шелохнулся.

И тогда Багиров - в своей обычной "сталинке", чуть осунувшийся, но улыбчивый, - чуть поднял руки и сказал по-азербайджански:

- Отр...

Это значит - "садитесь".

И зал, словно бы протянувшись к нему влюбленными глазами, выполнил его просьбу.

Первый день процесса был проигран прокурором; Багиров безучастно слушал слова обвинительного заключения, кому-то из сидевших в зале дружески кивал, кого-то, чуть хмурясь, старался вспомнить; все происходившее, казалось, не имело к нему никакого отношения.

Лишь на второй день, когда стали вызывать свидетелей обвинения - в основном женщин, подвергшихся пыткам и насилиям, чтобы сломать их мужей, ветеранов ленинской партии, - когда эти несчастные, сломанные, давно уже потерявшие себя, глухо рассказывали о том ужасе, что им пришлось пережить, настроение сломалось, в зале начались истерики.

Багиров скукожился, хрустел пальцами, кусал губы; в последнем слове, когда увидел, что в глазах тех, кто еще три дня назад продолжал боготворить его, загорелась ненависть, прошептал:

- Меня не расстреливать надо - а четвертовать... В камере, накануне расстрела, сказал прокурору:

- Самой страшное заключается в том, что я совершенно не помнил тех эпизодов, что рассказывали несчастные... Я забыл, понимаете? Как забывают дело, выполненное после получения приказа, который, как известно, обсуждению не подлежит... Поверьте, я не помню ни одну из этих женщин, ни одну... Нет мне прощения, какое счастье, что ухожу из жизни, спасибо вам.