Дмитрий Шерих - Город у эшафота.За что и как казнили в Петербурге

4. В тех случаях, когда казнь совершается вне пределов тюрьмы, в которой содержится осужденный, он доставляется на место казни в закрытой повозке;

5. О последовавшем совершении казни составляется протокол, который подписывается всеми присутствующими при оной лицами».

26 мая 1881 года император «утвердить соизволил и повелел исполнить» это решение. На дела, подсудные военным судам, аналогичный порядок исполнения смертной казни был распространен указом от 5 января 1882 года.

Так ушли в прошлое позорные колесницы и многотысячные толпы, наблюдающие за тем, как уходят из жизни их сограждане. Российская пресса, надо сказать, отреагировала на решение одобрительно, а иногда и просто восторженно; в газете «Порядок» была опубликована статья с такими словами: «Нет сомнения, что наше правительство тем самым вступило на путь, который ведет к смягчению наших общественных нравов; идя далее по этому пути, мы можем со временем приблизиться к самому уничтожению смертной казни, которая для обыкновенных уголовных дел у нас отменена уже давно».

Логика газеты понятна и вполне прозрачна, однако жизнь ее не подкрепила. Более того, отказ от публичной смертной казни развязал власти руки, позволив ей сильнее закрутить гайки репрессивного механизма. Одно дело — казнить преступников на публике, в центре города, под взглядами тысяч горожан, включая и критически настроенных, и совсем другое — приводить приговор в исполнение вдали от посторонних глаз, на хорошо охраняемой территории. В итоге маховик казней постепенно стал набирать обороты, к началу XX столетия приобретя смертоносную силу, невиданную даже во времена императрицы Анны.

И это при том, что общественность вовсе не молчала. Каждый конкретный факт вынесения смертного приговора и проведения соответствующих экзекуций, пусть даже вдали от взоров любопытствующих, по-прежнему становился достоянием общественности, широко обсуждался, вызывал иногда широкие и бурные дискуссии. Ближайший пример тому дал год 1882-й, когда очередной процесс по делу народовольцев вызвал отклик даже за пределами России. В историю этот суд вошел как «Процесс двадцати», обвиняемыми были члены Исполнительного комитета и агенты «Народной воли». Приговор, вынесенный 15 февраля, оказался суровым: смертная казнь десяти осужденным.

Самым знаменитым из выступивших в защиту смертников оказался, несомненно, французский классик Виктор Гюго. Его горячий призыв был полон эмоций: «Сейчас перед нами беспредельная тьма, среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!), обреченные на смерть… А десять других должен поглотить русский склеп — Сибирь. За что? За что эта виселица? За что это заточение?» О судьбе приговоренных беспокоился и Лев Толстой, в письме к жене он спрашивал: «Что о приговоренных? Не выходят у меня из головы и сердца. И мучает, и негодованье поднимается, самое мучительное чувство».

Волнение общественности сыграло свою роль: император смягчил приговор, сохранив смертную казнь лишь для одного осужденного — лейтенанта флота Николая Евгеньевича Суханова — как «изменившего воинскому долгу». Его ждало не повешение — расстрел.

Казнь эта состоялась 19 марта 1882 года, и не в центре Петербурга — в Кронштадте, где Суханов служил. Ранним утром его под конвоем, в серой арестантской шинели, отправили из Петропавловской крепости к месту экзекуции: вначале в закрытой карете, потом поездом в Ораниенбаум, а оттуда морем к месту назначения.

Расстрел был произведен в 8 часов 45 минут утра. Народоволец Эспер Александрович Серебряков описывал — с чужих слов, разумеется, — события того утра: «Держал себя во время казни Николай Евгеньевич смело, но вместе с тем скромно. Когда он вышел из кареты, то окинул взглядом всех присутствующих. После же, во все время приготовления к казни, он уже не смотрел на публику, как бы боясь своим взглядом скомпрометировать кого-нибудь из друзей. После прочтения приговора он сам надел рубаху с длинными рукавами, когда же его привязали к столбу и стали завязывать глаза, он что-то сказал матросу, который, поправив повязку, отошел.

— Мы все как будто замерли, устремив глаза на Суханова, — рассказывал мне очевидец. — Вдруг раздался залп, голова Суханова опустилась на грудь, и я почувствовал, как что-то у меня оборвалось в груди; слезы подступили к глазам, и я, боясь разрыдаться, должен был быстро уйти».

О том, что Николай Суханов в последние свои минуты вел себя с достоинством, говорилось и в официальных отчетах о казни.