Сергей Сергеев-Ценский - Бабаев

Фельдфебель Лось подбежал сзади; мелькнуло около бледным пятном угодливое лицо.

- Ваше благородие! Говорили ребята, у них и пушки есть!

- У кого пушки?

- У этих, у бунтующих... Говорят, на каждой улице пушка, а возле церкви вроде как крепость...

"Тррах!" - ударило что-то в воздух впереди, сбоку, разодрало небо клочьями, как парусину, и замелькало острыми крыльями влево, вправо...

- Залоп! - вздохнул Лось.

Осипчук откачнулся, дернул головою, испуганно глянул на Бабаева.

- Это не ружейный, - сказал Бабаев, - из револьверов.

- Эскадрон обстреляли с баррикад, каковы! - заколыхался около батальонный на толстой лошади.

Смущенный голос распластался, как жаба в воде.

Представились вздернутые плечи. Спереди через неясное поле перебросился и упал взлохмаченный топот отбитого эскадрона.

Еще где-то справа, очень близко, разодрали страшно крепкую парусину.

- Батальон, стой! - неистово крикнул подполковник прямо в седьмую роту.

У испуганной лошади под ним острые, черные на вздернутой голове, дрожали уши.

Люди стояли за баррикадами - об этом не думал раньше Бабаев, теперь подумал: люди стояли за кучами пустых ящиков и гнилых досок; целую ночь стерегли, чтобы не вошли другие, ждали, готовились... Но входят уже другие, серые, в чужой одежде, с чужими мыслями в головах.

Топорщатся крыши домов, синея; там, откуда взойдет сейчас солнце, кровавый туман и рвутся желтые залпы.

IX

...Все время, пока идет рота, в мозгу торчит, как корявый дубовый сук, команда подполковника:

- Седьмой роте занять улицу влево! Направление на большой тополь!

Большой немой тополь, как синий, круглый монумент на чьей-то могиле. Туда идти. Толкнуло вперед длинным кием... Сзади за четвертым взводом барабанщик Ахвердов бьет атаку. Кто приказал? Фельдфебель Лось?

Трам-трам-трам-трам... - вбивает гвозди в лопатки. Солдатский шаг гулкий, высокий, вровень со стуком барабана... Перед глазами качаются, дрожа, лошадиные уши... Трещит сбоку пулемет, как большая швейная машина. Нем и синь воздух. Шаги огромны: каждый шаг - половина земли. Но кружится земля под ногами, скользит вправо, и оттого спираль и угол. А в углу тополь, как монумент на чьей-то могиле.

Прийти и стать... а потом? Отчего нет ротного? Болеет?.. Кто смеет болеть, когда уже нет болезней, а ходит смерть? Входит во все двери, ждет и смотрит... Глаза зеленые... Уже нет болезней, нет тления, нет слов...

Трам-трам-трам... Это самая зловещая музыка, какую он слышал. Бьет по всем нервам сразу, по самым глубоким, по самым тонким... Кажется, что нет уже и тела, выбито все, ни костей, ни нервов. На куче горячих гвоздей глаза, а около них клочья мыслей, то ползут, то прыгают - нельзя схватить.

Не нужно это, но лезет в глаза широкая скула Осипчука, и толстые губы, и на голове взводного фуражка колесом... Зачем-то вглядывается в его темный погон и считает басоны: три новеньких белых басона, посередине прошиты нитками. И где-то под ним вдруг медленно глубится колодец, и из него смотрит та женщина в номере - последняя. Глаза зеленые-зеленые. Хочется крикнуть: "Зеленые!" - во весь голос, громко, чтобы заглушить барабан.

Трам-трам-трам...

Уже видно тополь. Отделилась одна ветка, другая, третья... Прямые, как свечи в подсвечнике... Солдаты молчат; только шаги слышно. Все шаги, как один общий шаг, и барабанный бой вспыхивает на нем, как языки огня на пожаре.

Может быть, пустая та улица, куда идут, может быть, пустая и сонная, и возле домов мирная трава.

Бок крайней хаты забелел под тополем, ярко вдруг забелел, точно солнце встало, но солнца не было; было что-то беспокойное, рвущее, и кровавилось небо в том месте, откуда должно было встать солнце.

Другая хата подняла из-за первой худую трубу, любопытную, как баба в платочке. Сарай под черепицей выгнул по-рыбьи спину. Еще дальше, совсем близко и четко, мелькнули крыши и трубы. Показалось их страшно много, точно ветер подул на воду и поднял рябь.

"Должно встать солнце!" - ребячилась мысль, и другая, шутливая, чертила денщика Гудкова, в жилете на красной рубахе, рядом с ним его бабу, поле пшеницы, и на нем зайца: сидит на самой меже, уши торчком, не то серый, не то желтый, а на солнце, на белесом хлебе, под густою грушею, тень. Может быть, это и не груша, а рябина или боярышник: растут такие одинокие в поле жаль рубить. Скачет по полю Нарцис, взмахивая ушами, далеко виден, черный, лает, славная собака.

"Седьмой роте занять улицу влево! Направление на тополь!"

Вот он, тополь.