Сергей Сергеев-Ценский - Ближний

За Клином старик уже храпел, а Чекалов никак не мог приспособиться к этому гурливому храпу; очень долго ворочался, очень часто поправлял подушку, а старика искренне проклинал.

Не заметил, когда забылся, наконец, но когда проснулся, было еще совсем темно - чуть-чуть синело окошко; голова была мутная, болело в висках... Старик кричал буфетному мальчишке со станции:

- А?.. Чай-кофе?.. Это какая станция?

- Тверь.

- Тверь?.. А теперь какой час?

- Пять часов.

- Пять? Кто же ночью тебе, в пять часов, чай-кофе пить будет? Эх, умный!

Мальчишка побежал дальше, выкрикивая: "Чай-кофе! Чай-кофе!" - а старик ворчал возмущенно:

- Ночью - чай-кофе! Какие теперь чаи?.. Ночью!..

- Да замолчи ты, вот черт окаянный! - осерчал Чекалов, даже поднялся на локте.

- M-м... Какой теперь чай-кофий? - обратился к нему старик.

- Вы что меня разбудили, а?.. Зачем?.. Теперь уж я не засну, вы понимаете?

- Меня разбудили, а не я! Мм... я!.. Как же так я? Бегает тут: чай-кофий!.. И как это допускают? А вдруг он что утянет?

И старик быстро подскочил нашаривать глазами свой рыжий, веревочкой подпоясанный чемодан. Нашел его и что-то еще проворчал.

Чекалов плюнул, повернулся к нему спиной, закрыл голову углом одеяла, а сам думал тоскливо: "Разве теперь уснешь?.. Теперь уж не уснешь... Экая дубина нетесаная!"

Так он пролежал с больною головою, ворочаясь и скрипя зубами, часов до семи утра, когда окна уж побелели. Озлобленно он думал, что теперь, после бессонной ночи, выпадет еще много волос, еще заметнее станет лысинка на темени, а между тем спать можно бы было, если бы не этот беспокойный старикашка, черт бы его побрал.

Старикашка же, умывшись, расчесывал бороду металлическим гребешком направо и налево от подбородка - веером. Волосы в бороде были толстые, плотно прикрученные один к одному, и жирно блестели, точно из серебра с чернью кропотливой кавказской работы. Причесав бороду, надел папаху, вынул из чемодана медный чайник с припаянным носиком. Заметив, что смотрит на него Чекалов, сказал ему:

- Доброго утра.

Ничего не ответил Чекалов.

- Скоро буфет, - Вышний Волочок какой-то... Кипятку возьму, чай пить. Теперь - время, а то - ночью. Ночью каждый человек спать обязан, а они "чай-кофе". Как можь-но!

- Э-э, - поморщился Чекалов и встал, и пиджак надевал он с такой досадой, что даже под мышками лопнуло.

Около уборной он долго ждал с полотенцем и мылом. Двадцать раз перечитал надпись на двери: "Просят занимать уборную не более 10-15 минут". Смотрел на часы, озлобленно думал: "Нет категоричности - вот в чем несчастие наше! Даже в пустой дурацкой надписи нет приказания, нет строгого тона: "Не более 10-15..." Нелепо. Нематематично... И фраза какая-то нерусская, и придумал ее какой-нибудь Шульце или Блох"...

Когда из уборной вышла, наконец, толстоносая перепудренная дама с плохо сделанной роскошной прической из очень жидких рыжих с проседью волос и Чекалов, брезгливо умывшись грязноватой, теплой водой, вышел на площадку, поезд уже подходил к довольно большой станции, и старикашка с чайником браво стоял уже у открытой двери.

Прямо против поезда с одной стороны торчал вокзал и была надпись: "Буфет 3-го класса", но кондуктор, проходя мимо старика с чайником, занято и привычно бросил: "Этот вокзал не действует: с той стороны". До вокзала же с той стороны было далеко: какая-то длинная деревянная лестница, широкий помост и опять лестница...

- Пять минут, а?.. Можь-но успеть? - оглянулся на Чекалова старик, спрашивая серыми глазами.

- Успеешь! - тяжело глянул на него Чекалов. - Вы, приятель, везде успеете.

- Ну да, я - успею... Можь-но успеть!

И когда спрыгнул с подножек, вышло это у него по-молодому легко, и молодым петушком встряхнулся от прыжка золотой Георгий.

Чекалов остался на площадке и смотрел, как бежал с чайником по лестнице вверх старик; думал лениво: "Дал бы проводнику пятачок - нет, дурак, бежит сам". Утро было сырое, серое. Кирпичный бесформенный, как сарай, вокзал смутно краснел в капризном дыму от паровоза, и около вокзала чернели скучные пятна людей. Земля между рельсами была гнусная, грязная. Шныряли носильщики, на бегу сморкаясь. Спеша выбрасывали из багажного вагона вдали новые ящики с чем-то небьющимся. Провезли на тачке кожаные мешки с почтой, и проследовали за ними вразвалку два обшарпанных почтальона. Среди суетни и беготни и тягучих нудных гудков незаметно подошел вдруг встречный поезд, остановился и закрыл собою новый вокзал: остался перед глазами с другой стороны тот, в котором буфет не действовал. Чекалов скучно смотрел на заплаканные, кисейкой завешенные изнутри окна этого заштатного вокзала, в котором, должно быть, жили служащие, из которого по вечерам выходили, должно быть, сцепившись по две и по три, жалкие станционные барышни, выходили к приходу поездов, вертелись, глазели и улыбались проезжим, разговаривали и смеялись преувеличенно громко, а потом ложились спать на опостылевшие постели.