Сергей Сергеев-Ценский - Лютая зима (Преображение России - 9)

Еще засветло Петликовце гремело разноголосой начальственной руганью, бодрой и хозяйственной: тысячи новых, не обстрелянных еще солдат, приустав от марша из тыла, заполнили всю улицу деревни и все дворы, дули в варежки, чтобы согреть руки, прикуривали друг у друга цигарки, хрустели сухарями и корками хлеба, кашляли и звучно плевали наземь... Это один из полков шестнадцатого корпуса пришел на смену полка Ковалевского.

Командир пришедшего полка, сутуловатый длинноусый человек, лет пятидесяти с лишком, очень подробно выспрашивал Ковалевского, стараясь уяснить себе, насколько трудна тут будет его служба зимой; но наибольшее внимание его привлек штаб полка - "господский дом", пострадавший от последней канонады.

- Гм... Это оттого, что он - белый, этот дом... Большой, белый, издали очень заметный, - глубокомысленно сказал он, оглядев его снаружи. - Белый, вот в чем ваша ошибка. Вам надо было покрасить его в цвет земли.

- Когда же мне было его красить? И чем именно красить? Где взять краски? - на ходу возражал Ковалевский, но его заместитель был самоуверен.

- Ничего, я разыщу... Я найду краски... И завтра же с утра займусь маскировочкой.

- А если послезавтра пойдет снег?

- Ну, тогда уж, разумеется, опять побелить можно.

Ваня Сыромолотов с Шаповаловым, связистами и писарями спешно укладывали штабное имущество. Адъютант нового полка получил в наследство карту местности с отметками на ней, список дворов, занятых полком, расположение окопов и много прочего, что нужно было знать адъютанту. С приходу отряжались уже батальоны и роты на смену окопников; обоз первого разряда полка Ковалевского уже очищал место для нового обоза и поворачивал в тыл; роты, сидевшие в халупах, выходили и строились, готовясь к ночному походу, когда соберутся роты, занимавшие окопы.

И они пришли наконец, чтобы идти дальше - в ночь, в темноту, к переправе через Ольховец, к хате на Мазурах и дальше в пустые поля, в какие-то землянки, которые вырыл в этих пустых полях и занимал до них другой, стоявший в корпусном резерве и куда-то переброшенный полк.

И потом была ночь нелегкого ночного похода в темноте, по мерзлым дорогам и по кочковатой застывшей пахоте, за которую цеплялись ноги. Но радостно было идти Ливенцеву, уходить от окопа с великолепным непроницаемым блиндажем, который с разбегу, в тумане, совершенно неизвестно зачем заняла его рота и который нужно было всячески защищать от контратаки австрийцев, тоже неизвестно зачем.

Идти отдыхать, хотя бы и в землянки, было гораздо понятнее не только для Ливенцева, но и для всей этой вразброд идущей массы людей, которая шла бы, конечно, с песнями, если бы не ночь. Но, кроме того, что он простился с окопом, у Ливенцева была и еще одна - трудно было определить ему самому маленькая или большая причина для радости: Ваня Сыромолотов сунул ему, когда он подошел с ротой, письмо в очень узеньком конверте. Оно было получено как раз в день последней, рождественской атаки, - переслать его было и некогда и трудно.

- Откуда? - спросил Ливенцев. - Не заметили штемпеля?

- Кажется, из милого нашим сердцам Херсона... У вас кто-нибудь остался там?

Ливенцев догадался, что письмо от Натальи Сергеевны.

Что бы ни было в этом письме, но нести его в кармане шинели, знать, что оно при тебе, что всегда ты можешь его прочитать, если захочешь, даже и теперь, ночью, при скромном огоньке зажигалки, - в этом была огромная, почти детская полнота радости, хотя он и не мог бы определить точно, почему именно.

Даже больше того: у него не было любопытства к тому, что именно написано было ею; он знал, что подбор тех или иных слов в письме - дело минутного настроения иногда; стоит этому настроению измениться под влиянием пустейших случайных причин, - и весь строй и склад письма станут совершенно иными.

Но было и еще одно, что мешало Ливенцеву прочитать письмо там, в Петликовце, или здесь, в походе. Если бы его спросили об этом, он ответил бы с тою улыбкой, которая была ему свойственна при всех обстоятельствах жизни, которая не сошла бы с его лица и в гробу: "Письмо адресовано прапорщику Ливенцеву, да, но он не совсем еще в своей шинели, - не вполне вернулся в себя... Чтобы сказать это понятнее, - он совсем затерялся было, забыл о себе самом, ушел от себя самого куда-то, в окоп, в блиндаж, - зарылся в землю на три аршина, - стал нижечеловеком и только понемногу приходит в себя. Когда придет окончательно, - прочитает, что ему пишут, ему такому, какого видели там, в Херсоне, когда он мог свободно ходить по улицам, заходить в торжественно-тихие комнаты публичной библиотеки и читать там резонирующего стоика на троне - Марка-Аврелия-Антонина".