Сергей Сергеев-Ценский - Потерянный дневник

- Пойдем?

- Пойдем! - с большой готовностью ответил Юра.

Теперь ему было решительно все равно, куда идти, только бы не домой, где стихи, дневник и бабушка с ее французским, все это потеряло свое значение, все это было теперь "ерунда".

Фомка, бывший целый день на полной свободе, всецело принадлежал пристани, набережной, всяким закоулкам этого небольшого города и его таинственным окраинам и морю, в которое смотрелся город, расположившийся по предгорьям. Однако сам Фомка считал, что и пристань, и набережная, и все таинственности кругом принадлежали ему: до того он тут ко всему приспособился и прекрасно во всем разбирался.

Если бычки и зеленухи возле пристани не имели желания ловиться, если рыбаки не выезжали за рыбой и около них нельзя было обрыбиться, если не случалось поднести какой-нибудь легкой кошелки или саквояжика приезжим и указать им, конечно, в какую сторону им направляться - туда или сюда, куда им там нужно, или надоедало стоять за кого-нибудь в очередях, то можно было до полной одури купаться и обрывать ракушки со свай пристани, можно было искать сердолик на пляже и потом продавать его приезжим, наконец можно было собирать старое железо и продавать его в кузню или разыскивать брошенные консервные банки. Консервных банок, правда, никто не покупал, с этой стороны они были совершенно бесполезны, но Фомка усиленно думал, нельзя ли их так как-нибудь приспособить одну к другой, чтобы получилась какая-нибудь машина. Из плоских круглых банок, обратив их в колеса, он сделал себе три повозки (он их называл линейками), банки же других форм совсем как-то не поддавались обработке. Зато можно было приманить ту или иную собачку куском хлеба и привязать ей подобную коробку на хвост. С кошками такой опыт не удавался: кошки сразу соображали, что за каверзу хотят над ними проделать, жутко мяукали, смотрели дикими глазами, отчаянно царапались и, конечно, вырывались из рук.

Мать о Фомке заботилась очень мало, зная, что, вертясь все время на людях, он будет сыт. В обуви он не нуждался, одной рубашки ему хватало месяца на два; он сам ее стирал в море, а сушил на себе. Когда он бывал совершенно свободен от всяких добычливых и изобретательских дел, он бедокурил. Теперь именно и выдалась у него такая полоса: он был игриво настроен.

Проходя с Юрой мимо колодца на полянке, Фомка заметил ведро на каменном устье, чье-то ведро, оставленное не то заигравшимися где-то ребятишками, не то забежавшей к соседке и там заговорившейся бабой; никого поблизости не было видно. Какой-то не заметный даже для Юры, потому что никак не предвиденный выпад руки Фомки, и вот ведро гулко полетело в колодец.

- За-чем ты это? - остановился было изумленный Юра.

- Идем-идем! - потянул его за рукав Фомка. - Ты не гляди, а иди!

- Оно же теперь пропало, это ведро!

- Чего пропало? Вытащут, там не оставят... Идем!

Впрочем, сам он не очень-то и спешил уходить от содеянного.

- А вдруг это ведро Щер-би-ни-ных? - протянул Юра.

- А хотя бы ж ихнее, так что? - осведомился Фомка.

Конечно, что же теперь были Юре Щербинины, если с Олей уже все, все, решительно все кончено? Он даже поверил почему-то в то именно, что это не чье-нибудь, а их ведро, и сказал повеселев:

- Ну что же, и пусть вытаскивают!

Фомка повел его по шоссе, которое здесь было наасфальтировано до гладкости паркета и еще не успело выщербиться под тяжелыми дилижансами и грузовиками, и мимо нескольких окраинных домов вывел его на пустырь, где тоже стоял недавно, - Юра знал это, - дом, но почему-то теперь он был сломан и разобран, и все уже было куда-то увезено: рамы окон и галереи, железо крыши, балки и доски потолков и полов... Остался только пиленый ракушечный белый керченский камень стен, сложенный кучами как раз над самой балкой, обрывистой и довольно глубокой.

Фомка привел сюда Юру на всякий случай, не попадутся ли здесь железные скобы или вообще какой-нибудь железный хлам, но все тут было подобрано чисто, а камень чрезвычайно соблазнительно улегся над балкой. И вот он кивнул Юре понурой своей головой и сказал командно:

- А ну, берись за этот оттеда, а я отседа! Берись! - и нагнулся над одним камнем.

- Ну? - спросил Юра, покорно взявшись за камень.

- Теперь поверни его... Поворачивай до балки! Вот так!.. Еще трошки!

Повернули. Камень стал на самой бровке обрыва.

- Толкай ногой! - с подъемом скомандовал Фомка, поставив свою замысловато исчерченную голую ногу на камень.

Поставил на камень и Юра свою, в кожаной сандалии.