Сергей Сергеев-Ценский - Пристав Дерябин (Преображение России - 4)

- Побеспокоили мы вас, - прошу простить: новобранцы! Ежели не пьет, не буянит, не орет, фонарей не бьет, сукин сын, то какой же он новобранец, черт его дери? Закон у них такой, штоп...

Вместо "простить" у него вышло "простеть", а вместо "буянит" "буянет": "и" ему было не по голосу.

Потом он повернулся от Кашнева неожиданно легко для своего огромного тела и крикнул в двери:

- Культяпый!

И тут же в какой-то дальней комнате что-то загромыхало и покатилось по не заставленным ничем полам: слышно было, что дальше за канцелярией несколько комнат, и все пустые. Потом в двери пролез Культяпый - кривоногий седенький старичок, одетый в форму будочника, - и стал смиренно.

- На стол! - коротко приказал Дерябин.

И когда уходил Культяпый, тем же манером громыхая по комнатам, - сказал о нем пристав:

- Нянька моя, - меня выхаживал во время оно... Дурак, но предан. Держу, черт его дери!

Два писарька сидели в канцелярии, - им крикнул пристав:

- Марш домой!.. С нас вас на сегодня будет, собственно говоря.

И писарьки - один угрюмый, красноносый, явный пьяница и сутяга, другой угреватый подросток - вскочили, застучали, складывая толстенные книги, и ушли.

И вот осталась большая, вся заставленная столами канцелярия, лампа с синим абажуром, за канцелярией внятная пустота нескольких комнат, за форточкой сырой темный вечер - и пристав. И несколько мгновений пристав смотрел на Кашнева молча, немного жуткий, потому что был освещен снизу лампой, отчего лицо его стало сырым, синим, вздутым, как у утопленника; молчал, только для вида перебирая на столе какие-то бумаги.

- Между прочим... - поспешно, точно боясь забыть, начал Кашнев, солдат, своих помощников, вы - в каземат... Неужели нет больше места?

- Солдат? Куда же мне солдат?.. Дворец для них? Баловство! - Пристав посмотрел на Кашнева как-то сразу всем телом и добавил: - Терпи голод, холод и все солдатские нужды... что? Даром, что ли, новобранцы фонари бьют, черт их дери? Баловство! Разврат!

- Я приказал им соломы в конюшне взять, - ответил Кашнев, смотря ему прямо в большое лупоглазое лицо, - но не так, как смотрел раньше, когда вошел, а просто, только бы смотреть, - и докончил: - постелить на пол, а то там наплевано.

- А я прикажу взять обратно! - крикнул Дерябин. - Баловство!.. Зачем им солома?.. Нежность!.. И на черта мне их пригнали, пятьдесят человек? Что мне с ними, в чехарду играть?.. Эй, дежурный, гоп-гоп! - крикнул он в двери.

И не успел еще Кашнев сообразить, как ему лучше обидеться на пристава, как уж кричал тот кому-то в другой комнате:

- Передай взводному, чтоб... пятнадцать человек при унтер-офицере оставил нам, а прочих - в ярок на пчельник, в казарму на топчанах спать, черт их дери! Да солому там, если солому взяли, так потом ее прямо в навоз; под лошадей в стойла не класть: раз солдат проспал, так уж на эту солому и лошадь не ляжет... Понял? П'шел!

В пустой комнате голос пристава бурлил и клубился, как дым кадильный, а Кашнев сзади смотрел на его дюжую спину, могучую шею и светлый затылок и все как-то не знал, что ему сделать: нужно было что-то сказать колкое, но он сказал:

- Поэтому и я вам тоже не нужен?.. Прощайте.

- Кто? Вы? - Пристав поспешно обернулся и взял его за плечи. - А для кого же стол накрывают? Господи, твоя воля!.. Сказано было: взвод при офицере... ну? Взвод я по мирному составу считал, - по военному прислали. Ошибка исправлена. Лишних людей отослали, черт их дери, спать, а офицера... нет-с, не отдам! Культяпка! Сыми с их благородия шинель, живо!.. и спрячь!

И где-то в соседней комнате звякавший посудой Культяпый подкатился к Кашневу на коротких ножках и, сопя, принялся стаскивать с него шинель. Он касался его своими седенькими мертвыми бачками и лоснящимся небольшим черепом; изо рта его сильно пахло съеденными старыми зубами, и руки тряслись.

- Вы семейный? - зачем-то некстати спросил пристава Кашнев.

- Omnia mea!* - ответил пристав и поднял указательный палец вровень с лицом.

______________

* Omnia mea [mecum porto] (лат.) - все мое при мне.

Из этого Кашнев понял, что он одинок.

Столы в канцелярии были неопрятные, некрашеные, сосновые, старые, покрытые листами пропускной бумаги, замазанной чернилами; было накурено и сперто - не помогала и форточка; не подметенный, заслеженный грязный пол скрипел песком под ногами. Кто-то сдавленным пискливым скопческим голосом, картавя, неприлично выругался в той комнате, где гремел посудой Культяпый.

- Сильно сказано, - отозвался на это Кашнев. - Кто это?

- Попка. Ка-ка-ду, - шаловливо протянул пристав и улыбнулся длинно, причем толстомясое лицо с бычьим подгрудком помолодело вдруг. - Случается, дамы его ласкают: попка-попочка, попка-душечка! - а он как запустит, господи, твоя воля! Сколько раз за него извиняться приходилось: люблю, мол, эту птицу, но-о... воспитана плохо, никак отучить не могу, - прошу простить.