Сергей Сергеев-Ценский - Пушки заговорили (Преображение России - 6)

- Ах, вот вы о чем!.. Это к делу не относится. Там вы были у меня во главе, а здесь будете на переднем плане картины. Место для вас тоже весьма почетное, если представите, что толпа идет не в шеренгах ведь, а как всякая толпа - беспорядочно и не в ногу, косяком... Так же точно и пристав Дерябин: вы идете непосредственно на него, а другие, которые в общем шествии впереди вас будут, - те на других, по положению повыше, чем Дерябин, вот и все, объяснил художник.

- Я представляю, - сказала она, - только ведь если взять Дворцовую площадь и дворец, то какая же должна быть это огромная картина, Алексей Фомич!

- Очень огромная, да! - согласился Сыромолотов. - И показывать ее нужно будет в огромной зале, и зрители должны будут стоять на весьма приличной дистанции... Скорее всего нужно будет протянуть некое подобие барьера между этой картиной и зрителями, - вот как надобно будет сделать! И вот вы видите теперь сами, Надя, как убого она была задумана там, у меня в мастерской!.. Идет, дескать, толпа людей неизвестных профессий, несут, дескать, красные флаги, а их, дескать, уже ждут со свинцовым горохом, и, - публику просят не расходиться, - сию минутку бабацнет залп! Убого! Скуповатенько!.. Какое время, прежде всего? Девятнадцатый век или двадцатый? Двадцатый, вы говорите? А где же машины? Двадцатый век - это век машин на земле, и в воде, и в воздухе, - вот что такое двадцатый век! А где же эти машины, хотел бы я знать?.. Вы видите, сколько машин пробегает мимо нас с вами здесь? А? Вот они-то и должны быть на моей картине!.. И если бы вы меня спросили теперь, как спрашивали вчера, зачем собственно я приехал...

- Я вас не спрашивала об этом, Алексей Фомич, - решилась перебить его Надя.

- Все равно, я чувствовал этот вопрос и теперь вам на него отвечу: я приехал, чтобы найти вас, Дерябина и новый размер своей картины.

VIII

Зимний дворец вместо какого-то угла, переулка и улицы в Симферополе и пристав Дерябин во всей его тяжеловесности и мощи - это была такая находка, что Сыромолотов, прощаясь с Надей, долго обеими своими ручищами жал ее узенькую девичью руку и благодарно глядел все, тоже в радостные, круглые светлые глаза.

Про себя думая, он не мог бы назначить даже и цены за такую находку, а Наде говорил:

- Не помню, у какого это поэта я вычитал в мои древние годы:

Сюжета нет, сюжета нет,

Я жизнь отдал бы за сюжет!

Вот, значит, какова бывает цена порядочному сюжету на бирже поэтов. Однако и на бирже художников хороший сюжет стоит много... Об одном нашем русском художнике вы, наверно, когда-нибудь слышали, что всю свою жизнь он отдал одному только сюжету, но о другом, может быть, и никогда не услышите, что он свои фигуры для картины вылепил из воска и всячески их освещал, пока не нашел освещения, какого хотел... Вот так и я... вкупе с вами, Надя. В том, что я хотел сделать там, у себя, таился, конечно, сюжет, но только здесь, в Петербурге, вырос он во весь рост и... как бы это сказать... в душу мне глянул - вот! Вам обязан этим, вам, - никогда не забуду, что у вас я в долгу, Надя! В долгу, в долгу!

- Алексей Фомич, - сказала Надя, - а как же вы... Я хочу сказать, как же вы думаете о подобном сюжете и не думаете о приставе Дерябине?

- Как же так не думаю? - удивился Алексей Фомич. - Теперь буду думать и день и ночь.

- О том, как он сидит на своей лошади? А если он придет к вам в мастерскую и посмотрит на себя и спросит вас: "Кто это вам разрешил такую картину писать?"

Надя сказала это за один прием, и только когда сказала, ей стало неловко за себя, но Алексей Фомич ответил ей так, как было ему свойственно:

- А зачем же я буду пускать приставов Дерябиных в свою мастерскую? Этого еще недоставало!

- А кто же будет смотреть вашу картину, когда она будет готова? - снова спросила Надя.

- Победивший народ, - коротко ответил ей Сыромолотов и добавил: - Ведь вы же уверены, что народ победит?

- Уверена, да, только... когда еще это будет!

- Да ведь и картина моя когда-то еще будет готова! - в тон ей отозвался Алексей Фомич, еще раз пожав ей на прощанье руку.

Как в жизни каждого человека, так и в подспудной, ни для кого другого не видной жизни крупного художника бывают взлеты, но случаются и срывы. Это не значит, конечно, что ему совершенно не удалось то, что он создал, - нет; это значит только, что он не все дал на холсте, что мог бы, что в силах был бы дать.

Теперь, когда весь целиком захвачен был Сыромолотов своей новой картиной, ему стало совершенно ясно, почему он вскоре же после того, как показал свой триптих "Золотой век" своему Ване и пациентам врача Худолея, охладел к триптиху и принялся за пейзаж "Майское утро".