Сергей Сергеев-Ценский - Весна в Крыму (Преображение России - 15)

- Неправда! Тебя везде знают! - пылко перебила Надя.

- Ну, так уж и знают? - махнул рукой Алексей Фомич. - Я и сам полагал, что знают, а в городском Совете услышал самое пренебрежительное: "Ка-а-ак?.." Он мне говорит, нездешний этот: "Ка-а-ак?", откуда-то присланный развивать здесь у нас культуру. А культура - это что такое? Это искусство и наука. Печной горшок, - да, он необходим, конечно, для жизни, и как же без него обойтись в деревенской избе? Но это не культура, это первобытная цивилизация, то есть то, что отличало человека от животных. Волк баранину не варит, а жрет сырьем. А люди Европы ели вареное мясо руками до конца шестнадцатого века, когда при дворе испанского короля введены были в употребление вилки. А у нас по глухим деревням и до сего времени обходятся без вилок. И с вилками или без них - это жизнь брюха, а не духа. А вот "Илиада" и "Одиссея", а вот "Лаокоон", а вот "Сикстинская Мадонна", как апофеоз материнства, - это жизнь духа, а не брюха. И в моей картине не голая злободневность, нет! Ищите в ней вечные мотивы. Разве была злободневность в репинских "Запорожцах, пишущих ответ турецкому султану"? Когда жили те запорожцы, и когда написана и выставлена картина? Что же было в ней вечного, что привлекло к ней всеобщее внимание? Смех! Вот что там было и есть и останется навсегда... "Поцелуй ось куды нас", - пишут вольные запорожцы всесильному тогда турецкому султану, и все хохочут, так как представляют все одинаково, что это значит "ось куды"!.. А в другой картине Репина: "Смерть сына Ивана Грозного" что вечно? Там - ужас на лице Грозного, ужас перед тем, что им только что сделано: убийство собственного сына! А не будь этого ужаса, какое бы нам через четыреста лет было бы дело до Ивана Грозного с его сыном? Я вывел на своей картине толпу людей, толпу безоружных, людей разных возрастов, но объединенных одним порывом, и это же не "девятое января" и не "двадцать седьмое февраля", а бери глубже и без чисел, без месяцев, без годов! А если уж очень хочется тебе, чтобы непременно были и число и месяц, то поставь гоголевские из "Записок сумасшедшего": "Мартобря две тысячи семьсот тридцать третьего"!

- Ты всегда что-нибудь такое скажешь, Алексей Фомич, - улыбнулась последним словам Надя, - что даже и наш Джон, хоть он на дворе, начинает лаять.

- Не Егорий ли опять гремит там щеколдой? - попробовал догадаться Алексей Фомич.

- Нет! Это какой-то солдат... Шинель без погонов... в левой руке чемодан - довольно объемистый... Джон, Джон! Назад! Сюда! - закричала в форточку Надя.

И тут ставший рядом с нею Сыромолотов вскрикнул:

- Да это же Ваня! Это Ваня из госпиталя, с фронта!

7

Алексей Фомич все следил за тем, владеет ли правой рукой его Ваня, и когда увидел, что сын его, несший чемодан левой рукой, перенес его в правую и правой поставил в передней на пол, радостно сказал:

- Браво! Значит, писать кистью и подавно можешь! Брависсимо!

Заметив, как недоуменно глядит Ваня на молоденькую женщину с голубыми глазами, Сыромолотов поспешно представил Надю:

- Моя жена! Ведь я, кажется, писал тебе, что женился?

- Нет, ничего не писал, - отозвался на это Ваня, целуя руку Наде почтительно, как совсем еще незрелый пасынок у мачехи величественного отца. Алексей Фомич бормотал при этом:

- Странно! Неужели не писал? Но в конце-то концов, не все ли равно, писал или нет! Важно то, что если тебя и покалечили, то как будто по-божески, по-божески... Дай-ка пощупаю, где это! - очень оживленно протянул руку Алексей Фомич к предплечью сына, когда тот снял шинель и оказался в мундире тоже без погонов.

- Пощупай, пощупай! - улыбнулся Ваня, и отец охватил его бицепс, твердый почти как камень.

- Это и есть протез, о каком ты писал?

- Это он самый. Под ним трубчатая кость, которую сломать ничего не стоит любому борцу.

- Ну уж, только ли борцу! Стало быть, теперь ты ни в каком цирке выступать не будешь.

- Куда уж теперь выступать в цирке! - горестно согласился Ваня.

- А красками писать пробовал?

- Пробовал: могу.

Алексей Фомич ждал, что сын теперь спросит, в свою очередь, его, окончил ли он свою картину? Но Ваня сказал:

- На тебя вся надежда: дай мне какое-нибудь свое старенькое пальтишко вместо проклятой моей шинели! Твое на меня годится, а в магазине готового платья я не мог по себе подобрать. Из твоего дома в свой я должен буду перейти совершенно штатским во избежание... как бы это выразиться... неприятных инцидентов со стороны солдат, хотя погоны и с шинели и с мундира я снял.

- Постой-ка, постой-ка! Ты каких-то страстей наговорил за одну минуту столько, что и в голову не уложишь!