Сергей Сергеев-Ценский - Зауряд-полк (Преображение России - 8)

- Если в дыре встретимся, там нам всем каюк, и поезду тоже будет не сладко!

И подмигивал весело, как после забористого анекдота.

С людьми на постах, как и вообще со всеми ратниками, Ливенцев не умел говорить начальственно. Для начальственности нужна была серьезность, а от Ливенцева как-то отскакивало все, чем заняты были кругом него тысячи людей. Ливенцев думал даже, что если бы и в самом деле посадили всю дружину на транспорты и повезли к Синопу, а там началась бы артиллерийская перестрелка русского боевого флота с турецкими береговыми батареями, и огнем с берега был бы, например, потоплен транспорт с их дружиной, - он тонул бы вместе со всеми вполне безропотно, но даже и близкую смерть свою не считал бы серьезным для себя самого событием: глупо - да, дико - да, но все-таки несерьезно, потому что бессмысленно и совершенно бесцельно, а серьезность предполагает прежде всего точную и ясную мысль.

Поэтому он сворачивал куда попало в сторону, если унтер-офицер вел команду по улице, и при виде его, идущего навстречу, начинал подсчитывать шаг и готовиться зычно прокричать: "Смирно!"

Служба на постах шла сама собою, без всякого его вмешательства. Обязанности часовых были несложны, поэтому Ливенцев очень был изумлен, когда однажды Полетика сказал ему:

- Получил за вас благодарность от коменданта. Проверял, говорит, посты на туннелях - все нашел в блестящем порядке... Да, вот так прямо и сказал: "В блестящем порядке!" И люди, говорит, стоят на постах бравыми молодцами.

- Гм... Понятно, люди стоят молодцами... Только я-то тут при чем? удивился Ливенцев.

- Ну, а как же - при чем, при чем! Ведь это же ваша команда!

- Исполняют они свои обязанности, а я - свои. А о том, чтобы проверял комендант посты наши, я даже и не слыхал. Когда это было?

- Ну, уж когда и как он там проверял - это... это черт его знает, это ж его дело! Однако же вот передал благодарность за службу.

- Конечно, лучше уж пусть хвалят, чем ругают, - согласился Ливенцев.

- Разумеется, лучше!.. Только что же это: у вас комендант посты проверяет, а вы и не знаете?

- Не доложил никто... А может быть, просто из окна вагона на посты он смотрел, когда проезжал мимо?

- Ну, как бы там ни было! Он благодарил меня, я благодарю вас, - и усмешливо-церемонно Полетика пожал ему руку, а Ливенцев подумал тогда, что из всех своих содружинников более всего понимает он, пожалуй, вот этого вечного путаника, для которого тоже не было ничего серьезного в серьезных будто бы делах кругом, поэтому-то все и можно было перепутать, переставить, переиначить, перемешать и, наконец, позабыть совершенно.

После встречи с Кароли на Нахимовской Ливенцев встретился и с Генкелем. Тот стоял, ожидая вагона трамвая. Ливенцев прошел мимо него, едва дотронувшись двумя пальцами до козырька фуражки и стараясь на него не взглянуть.

- Прапорщик Ливенцев! - вдогонку ему крикнул Генкель, но он только ускорил шаг, сделав вид, что не слышит. А когда дня через два они встретились снова, то так же точно Ливенцев взял под козырек, как любой младший в чине старшему в чине, и не глядя на него, давая тем самым понять, что этим и ограничиваются между ними теперь все отношения. И Генкель понял это и крикнул:

- Почему считаете вы вежливым не отдавать мне чести?

Теперь Ливенцев уже не сделал вида, что не расслышал, теперь не ушел он. Он вспомнил, что говорил ему Кароли об истории с походными кухнями, быстро обернулся и сказал:

- Какой такой чести еще вы требуете? Фронта что ли?.. И как смеете вы делать мне замечания на улице?.. Не вздумайте проделать это когда-нибудь еще, - смотрите!

Должно быть, Генкель заметил, как задрожали у Ливенцева веки правого глаза и как он весь побледнел вдруг, что ничего доброго не предвещало. Он счел за лучшее уйти поспешно, а Ливенцев остро подумал, несколько мгновений следя пристально за его круглой спиной, что если есть на земле человек, которого он возненавидел смертельно, то это - Генкель, и если бы тысячи моралистов всех сортов и оттенков сейчас вот сошлись бы перед ним и стали убеждать его, что ненависть к человеку - тягчайший грех, он заткнул бы уши и послал бы их к черту, а возможно даже, что, вспомнив сложную ругательную вязь поручика Кароли, он пустил бы в дело его тугую спираль из печенки, селезенки, корня и прочих подобных вещей.

V

Страшное дело войны между тем двигалось безостановочно, хотя римский папа и был убежден, что ради праздника Рождества должны бы были воюющие стороны разрешить себе перемирие.