Сергей Сергеев-Ценский: Жестокость

Заметил в шкафу у дяди пятирублевку и присвоил. Пошел в трактир Маврина, пил пиво, курил папиросы "Амур", раз десять приказывал заводить граммофон... Половому, уходя, дал целковый на чай, вышел и стал кричать:

- Гор-родовой!.. Кара-ул, - грабят!..

А городовой Бимка как раз проходил невдали.

На другой день Бимка говорил его матери:

- Видала, куда твой малый смотрит?.. На мой сгад, смотрит он на свои хлеба, на Касимов: потому - проворен, однако и вороват и поведения нетрезвого... Там, в Касимове, на какой ни на есть кожевенный завод поступит, - найдет свою линию жизни... А мне, я тебе скажу, такой ни к чему!.. Я на такого племянника, если ты хочешь знать, - очень сурьезно даже могу осерчать... И на тебя тоже.

Нашли подходящего человека и отправили его с ним в Касимов, город куда более веселый, чем Спасск: в каждом доме гармоника.

И курносый стал заводской в четырнадцать лет, а к семнадцати вполне прилично играл на бильярде, играл на гармонике, играл в карты и пел: "Вставай, подымайся..."

И это он в мартовские дни прикатил из Касимова в чрезвычайно дикий свой город Спасск организовать тут революционный комитет и в первую голову низложил Бимку, собственноручно снял с него селедку и арестовал, чтобы отправить на фронт.

- Ка-ак? - совсем опешил Бимка. - Это ты?.. Племяш называемый?.. Родного свово дядю так?..

А он ответил:

- Теперь дядей-теток нет - теперь революция!

Она захватила его всего целиком - революция. С того времени, как она началась, она без передышки пела в его душе: революция! Ему казалось, что это и не слово даже, а какая-то голосистая, горластая песня, которая никогда и никак не в состоянии будет надоесть, а всегда будет звучать лихо, удало, завлекательно, раскатисто на весь свет: ре-во-лю-ци-я!.. Оно было найдено им, наконец, средство от скуки жизни. Были такие хозяева у жизни, которые сделали эту жизнь прежде всего почему-то скучной, - просто до тошноты скучной, - и теперь он готов был им без конца мстить за это.

- Их надо всех поуничтожать, чертей! Вконец! - кричал он звонко и отчетисто, намекая на этих бывших хозяев жизни и подымая кулак.

И казалось ему совершенно простым и ясным, что не в ремонте только нуждается жизнь, а в окончательной перестройке.

С началом революции у него появилась способность говорить речи. Правда, речи эти были не очень длинны (скука длинных речей была ему совсем не к лицу), но зато выразительны, и кончались они большей частью так:

- И потому, стало быть, товарищи, все надо к чертовой матери!

Однако подсохла как-то революция к лету, вступила в затяжную какую-то скучную полосу: хозяева жизни оставались на своих местах, война продолжалась, и, если бы бросил он завод, его бы забрали в армию.

И от начавшей было сосать его новой тоски, еще более тошной, он избавился только в октябре.

И, как пылинка среди пылинок, поднятых вихрем из-под давящих ног, он закружился радостно. Он успел уже побывать и на Дону и на Кубани... Был в квартире генерала Каледина... На бронепоезде под Ригой помогал обстреливать немцев, - подносил к шестидюймовке снаряды... Сюда, в Крым, он приехал как комиссар труда и с огромной энергией уничтожал хозяев, реквизировал, жучил, обобществлял.

Но, налетевши в вихре, как пылинка среди пылинок, он улетал теперь в том же вихре, без сожаленья и без грусти, с одной только жаждой нового полета, и из шести лиц, столкнувшихся вместе в тесном вместилище каретки форда, это было наиболее беззаботное, наиболее веселое, наиболее верящее в счастье, наиболее избалованное счастьем, насквозь пронизанное лучами счастья лицо... И счастье это было все то же - певучее, вместившее в себя тысячу песней, истинная "Песнь песней" - слово "ре-во-лю-ци-я"!..

На другом лице были блестящие, как стекло, черновекие глаза, от темных подглазий огромные, нос серпом и уши, как у летучей мыши.

В Каменец-Подольске, над извилистым и быстрым Смотричем, на польских фольварках или потом в Подзамчье, в узеньких, кривых, помнящих турок уличках, около бывшей турецкой крепости, ныне тюрьмы, в воротных каменных устоях которой сидели, прочно влипнув, круглые бомбы, - прошло детство.

Какой крупный, исчерна-сизый виноград бессарабский привозили из Хотина, за двадцать шесть верст, и как приманчиво на площадке около моста, на возах молдаван, горели по вечерам фонарики!..

Это было как таинство. Пролетки извозчиков дребезжали по булыжнику мостовой, заглушая все остальные звуки; стены домов около чуть белелись и казались совсем легкими, как из оберточной бумаги, и единственным, плотно закругленным, существующим самостоятельно и в то же время недосягаемым, как мечта, были эти возы с фонариками над грудами терпко пахнущего винограда. Подходили к этим возам, пробовали, торговались, но спокойно, как сама судьба, говорили молдаване: