Михаил Шевердин - Колесница Джагарнаута

- Приехали! - сказал Аббас Кули. - Позвольте я поеду вперед. Найду арчина - председателя. Мурчинцы - народ тонкий. Еще не так что-нибудь сделаем, не так скажем - смертельно обидятся.

Он ускакал вперед, а они все ехали и ехали меж двух черных стен. Ни звука, ни возгласа. Можно было подумать, что аул погрузился в сон. Даже собаки молчали. Действительно, от всего в ауле веяло холодом тайны.

Это даже нравилось. Больно густой, удушливый воздух стоял весь день в пустыне. От Плохих колодцев выступили рано утром, после изнурительного перехода под знойным солнцем добрались до таких же плохих колодцев, воду из которых никому не захотелось пить. Вода была соленая, с запашком тухлого яйца. Отдыхали лениво, лениво собирались в путь, зная, что впереди длинная песчаная дорога и такие же плохие колодцы с затхлой, солоноватой водой. К вечеру чуть-чуть оживились, и не потому, что стало прохладней солнце жарило прямо в лицо, а потому, что различили на юге сквозь пыль и песчаные вихри стену. Значит, горы! Значит, скоро будут источники с пресной, такой холодной, без привкуса глауберовой соли, водой. И наконец глаза увидят траву и, впервые за два месяца, деревья с настоящими зелеными листочками! Как все соскучились по зеленому дереву!

Но ехали еще не один час. День летом в пустыне - бесконечный день. И ни источников, ни деревьев так и не увидели до самого аула Мурче.

И уже когда ехали по тонувшей в темноте улице, усталые, подавленные, почти падая в тяжелейшей дремоте с седел, внезапно встрепенулись. Что это?

Кони захрапели и подались вперед. Где-то близко, чуть ли не на обочине улицы журчала вода. Уже кто-то начал спешиваться, жадно сглатывая слюну, как вдруг из-за поворота плеснуло красное пламя факела и голос Аббаса Кули прокричал:

- Великий анжинир, бефармоид! Пожалуйста! Анжиниры, пожалуйте! Прибыли!

Нет ничего приятнее - растянуться на текинском ковре после целого дня тяжкого пути по пустыне. Нет выше наслаждения, чем утолить жажду ледяной, до ломоты в зубах прозрачной чистой водой, которая превосходит своим вкусом все прохладительные напитки мира, даже мешхедский шербет, каким угощают паломников у подножия Золотого Купола. Нет ничего приятнее для путника, не завтракавшего, не обедавшего и протрясшегося на коне целый день, нежели запах поджариваемого в бараньем сале лука. Нет добродушнее лиц, чем освещенные слабым светом чирагов и костра лица хозяев гостеприимных мурчинцев, толпящихся в своих гигантских лохматых тельпеках вокруг глиняных супа - возвышений, политых и до блеска подметенных ради дорогих путешественников... И так приятно в ожидании ужина попивать из крошечной пиалы зеленый чай и наслаждаться пением под дутар вон тех двух присяжных певцов, гордости аула Мурче. Сквозь усталую дремоту слышится журчание голосов, ведущих неторопливую беседу. И несмотря на тревожные предупреждения верного Аббаса Кули о коварном нраве мурчинцев, не хочется волноваться и беспокоиться. "Слушай речи, распознавай ложь и правду. Правду возьми себе, ложь откинь". Так говорят. Но еще говорят: "И праздничные костры обжигают".

А когда Ефремов, гидротехник, окончательно расчувствовавшись, сказал что-то насчет "земного рая", Аббас Кули свирепо завертел белками глаз и пробормотал:

- Сладость мира сего, неполная сладость. Неприятного в ней много, приятного мало...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ты меня обжигаешь глазами.

. . . . . . . . . . . . . .

Но очей молчаливым пожаром

Ты недаром меня обдаешь.

А. Б л о к

Против обыкновения начальник экспедиции долго не мог заснуть. Чувство непонятной тревоги не проходило. Да и постель, очень жесткая и неудобная, порождала неспокойные мысли.

Почему в таком богатом ауле не нашлось несколько лишних одеял и кошм, не говоря уже о коврах? Ведь арчины всюду так гостеприимно принимают "анжиниров". А тут поскупились. Конечно, Алексей Иванович промолчал. Он привык спать прямо на земле. А вот Аббас Кули возмутился, что им отвели сырое, темное помещение в глубине какого-то мрачного двора подальше от ворот: "У них, начальник, очень хорошая михманхана есть. Не любят люди того, кто гостями пренебрегает".

Он имел в виду старейшину селения - толстоликого с серебряной бахромой бородки, оттенявшей пышущие румянцем щеки. Старейшина сидел надменно весь вечер, не притронулся к ужину и не сказал двух слов. Он гордо задрал голову в высоченной белой папахе и очень недружелюбно разглядывал путешественников, уплетавших за обе щеки все, что было на дастархане. Весь вид старейшины говорил: "Я тут хозяин. Захочу - накормлю, захочу - уморю голодом".