При этом необходимо отметить, что докопаться до правды о Павлике Морозове и его гибели, видимо, уже невозможно. В третьей главе своей книги я подробно разбираю записи свидетельских показаний, которые представляют собой клубок взаимных обвинений, злоумышленных наветов, противоречащих самим себе свидетельств и признаний, полученных под принуждением (в том числе физическим). У каждого, кто имел отношение к расследованию этого убийства, — от деревенского жителя до начальника из ОГПУ, — были свои предубеждения, а у многих — и основания скрывать правду. Показания зачастую представляют собой не правдивые свидетельства, а искусную ложь или, в некоторых случаях, беспомощную нелепицу. Особенное же недоверие вызывают прямые признания в причастности к убийству: очевидно, что они сфабрикованы, получены у подследственных обманным или насильственным путем и зачастую сформулированы явно с чужих слов [13] Писатель Юрий Домбровский, сам подвергавшийся допросам во времена Большого террора, сводит суть стратегии следователя к принудительному самооговариванию допрашиваемого (вплоть до переписывания материалов допросов таким образом, чтобы обеспечить факт виновности, даже если этого не требуется для дела), к неопределенным и всеобъемлющим обвинениям во «враждебном отношении к Советской власти», к прихотливости записи допросов, к вынуждению свидетелей давать изобличающие показания, к фальсификации «очных ставок» и выбору таких свидетелей, которые расскажут «правду» (Письмо к А.Г Аристову от 1 января 1956; Домбровский, 2000, с. 573—576). Ирма Кудрова, автор книги о последних годах Марины Цветаевой, основываясь на собственном опыте, пишет о допросах в 1950-х годах: «Я хорошо помнила, как далеки от идентичности реальные диалоги, звучавшие в комнате следователя, и те, которые фиксировались на бумаге; как часто протокол составлялся уже по окончании “собеседования”, вбирая едва десятую часть сказанного — и то в формулировках следователя….В протокол не попадают оскорбительные, а то и издевательские интонации следователя, провокационное его вранье, угрозы, помойные сплетни, выливаемые по адресу твоих друзей и знакомых. И еще — часы и часы, когда допрашиваемого оставляют “подумать хорошенько”, не раз и не два уходя пообедать, перекурить, просто заняться другими делами. И вождение по кабинетам разных начальников, и присоединение к допросу каких-то новых лиц…» (Кудрова, 1995, с. 87—88).
.
Устная история также не может служить критерием исторической правды. В данном случае прежде всего потому, что большинство людей, которые могли помнить Павлика Морозова, давно умерли. К тому же, приехав в Герасимовку в сентябре 2003 года, я обнаружила — как и предполагала, — что ее жители пересказывают стереотипные варианты этой легенды. Дело Павлика Морозова столь интенсивно использовалось в пропагандистских целях, что теперь очевидцам трудно вспомнить реальные события 1932 года. Старожилы Герасимовки сплошь и рядом вовсе не хотели вспоминать подробности прошлого. «Ох, плохо, плохо, плохо было; сейчас лучше стало», — сказала мне Ульяния, двоюродная сестра Павлика, поразительно похожая на его изображение, помещенное на обложке этой книги [14] Это, без сомнения, случайное совпадение, так как на единственной фотографии Павлика, которую принято считать аутентичной (групповой снимок учеников герасимовской начальной школы, ок. 1931) изображен мальчик с заостренными чертами лица и озабоченным видом (см. главу 8). Вероятно также, что в изображениях, опубликованных в «Пионерской правде» и других местах, «впечатления художника» основывались на образах членов семьи Павлика, в частности, моделями вполне могли послужить старшие братья Ульянии, сыновья заместителя председателя сельсовета.
. Мария Сакова, умная женщина с правильными чертами лица, которая в конце концов одарила меня очень живыми воспоминаниями и об убийстве Павлика, и о своем детстве в конце 1920-х — начале 1930-х, сначала вообще отказалась беседовать. «Что там сказать? — заявила она, сидя на скамеечке возле своего дома у бетонной дороги (местные называют ее “Павликова дорога”). — Какое там детство? Мне ли весело было? Это какое было детство?! Я все только работала да работала…» {7} 7 Катриона Келли. Герасимовка 1.
Убийство Павлика произошло, когда страна, в которой он жил, стояла на пороге больших испытаний. В Советском Союзе завершались первая пятилетка и так называемая «культурная революция». В это время «революционные» и «большевистские» ценности — неотъемлемая часть радикальной трансформации общества — ставились превыше всего. С 1933 года в советской культуре начинается продолжительный период превознесения и празднования собственных достижений, о которых всенародно объявляли вожди народа и прежде всего, конечно, диктатор Иосиф Сталин. Создается целая индустрия по производству героев. Описание их подвигов вовсе не предполагало правдивого отображения действительности: подобно святым из легенд, распространявшихся католической церковью в средние века, эти герои должны были вызывать чувство восхищения, внушать благоговение перед их безоговорочной преданностью идеалам. Из публикаций безжалостно вымарывались любые подробности, не соответствующие героическому поведению, и заменялись чем-либо подобающим. Так, отпетые пьяницы и распутники представали образцовыми семьянинами, а неграмотные крестьяне — мудрыми приверженцами идей Ленина [15] Вспоминает Хава Волович, работавшая юным корреспондентом в маленьком украинском городке Мена в середине 1930-х годов: «Угнетала ложь. Ложь на каждом шагу. Пошлют взять интервью у какого-нибудь старого партизана или ударника полой. Он говорит одно, а писать нужно совсем другое» (Виленский, 1999. С. 246). Советские граждане и сами нередко меняли идеологически «неправильные» факты своей биографии (см. об этом Фицпатрик, 2005). О советском героизме вообще см. Кларк, 1978; Кларк, 1985.
.
Читать дальше