Арнольд Джозеф Тойнби - Исследование истории. Том II - Цивилизации во времени и пространстве

Если мы вспомним сделанный прежде вывод о том, что наш последовательный ряд хронологически сменяющих друг друга типов общества является в то же время восходящим рядом ценностей, где высшие религии — это высочайший предел, которого очень трудно достичь, то теперь мы обнаружим, что варварские куколки цивилизаций второго поколения (но не третьего) удостоились чести участвовать в развитии высших религий. Это предположение можно наиболее ясно выразить посредством следующей схемы:

Примечание: «Чудовищное правление женщин» [506]

Героический век, как и можно было бы ожидать, был веком мужественным par excellence (по преимуществу). Не говорят ли фактические данные в пользу того, что он был веком грубой силы? А когда господствует сила, то есть ли у женщин хоть какой-то шанс противостоять физически доминирующему полу? Эта априорная логика опровергается не только идеализированной картиной, представленной в героической поэзии, но и реальными историческими фактами.

В героический век великие катастрофы являются делом рук женщин, даже когда женская роль на вид кажется пассивной. Если неудовлетворенная страсть Альбоина [507]к Розамунде явилась причиной истребления гепидов [508], то вполне вероятно, что разграбление Трои было спровоцировано удовлетворением страсти Париса к Елене. Чаще женщины выступают откровенными интриганками, злоба которых приводит героев к взаимному уничтожению. Легендарная ссора между Брунгильдой и Кримхильдой [509], которая в конце концов вылилась в резню в дунайском чертоге Этцеля, вполне согласуется с подлинными событиями ссоры между исторической Брунгильдой [510]и ее антагонисткой Фредегондой [511]. Эта ссора стоила Меровингскому государству — наследнику Римской империи — сорока лет гражданской войны.

Влияние женщин на мужчин в героический век, конечно же, подтверждается не только той злобой, с какой они побуждали своих мужчин к братоубийственной борьбе. Нет женщин, оставивших более глубокий след в истории, чем мать Александра Македонского Олимпиада и мать Муавии Хинд, обессмертившие себя пожизненным нравственным влиянием на своих доблестных сыновей. Однако список Гонерилий, Реган и леди Макбет [512], отобранный из записей достоверной истории, можно было бы продолжать без конца. Вероятно, есть два способа объяснить это явление — один социологический, а другой — психологический.

Социологическое объяснение состоит в том факте, что героический век — это социальное междуцарствие, в котором традиционные обычаи примитивной жизни ослабевают, в то время как никакой новый «кристалл обычая» еще не выкристаллизовался нарождающейся цивилизацией или высшей религией. В этой недолговечной ситуации социальный вакуум заполняется индивидуализмом настолько полно, что он не принимает во внимание врожденные различия между полами. Удивительно наблюдать, как этот необузданный индивидуализм приносит плоды, которые с трудом отличимы от тех, что приносит доктринерский феминизм, всецело находящийся за пределами эмоционального уровня и интеллектуального горизонта женщин и мужчин подобных периодов. Подходя к проблеме с психологической стороны, можно сказать о том, что козырными картами в междоусобной борьбе варваров за существование является не грубая сила, но упорство, мстительность, неумолимость, коварство и предательство. Всеми этими качествами грешная человеческая природа столь же богато одарена как в женщине, так и в мужчине. Если мы зададимся вопросом, являются ли эти женщины, которые осуществляют «чудовищное правление» в аду героического века, героинями, злодейками или жертвами, то мы не дадим однозначного ответа. Ясно одно: их трагическая моральная раздвоенность делает их предметом поэзии. Неудивительно, что в эпическом наследии постминойского героического века одним из любимых жанров становится «каталог женщин», в котором перечисление одного из легендарных преступлений женщины и его последствий вызывает в памяти легенду о другом в почти бесконечной цепи поэтических реминисценций. Исторические женщины, чьи страшные приключения отдаются в поэзии, усмехнулись бы криво, если бы могли знать наперед, что воспоминание о воспоминании однажды вызовет в воображении викторианского поэта «Грезу о прекрасных женщинах». Они почувствовали бы себя решительно удобнее в атмосфере третьей сцены первого акта «Макбета» [513].