Андрей Богданов - Несостоявшийся император Федор Алексеевич

Зная о внимании Федора Алексеевича к своему творчеству, Баранович сразу после восшествия государя на престол, 26 февраля 1676 г., послал в Москву весьма почтительную поэму «Вечерний плач и заутренняя радость» (о смерти Алексея и воцарении Федора), содержащую, как отметил А.С. Лаппо-Данилевский, схоластические рассуждения о качествах государя: великом разуме, любви к наукам, мудрецам и истории, к «сущим под собою» (подданным), к правде и закону, о милосердии царя и сотворении им «полезного всем и всему царству» [107].

«Вирши плачевные», как поэма названа в описи царской библиотеки, заняли почетное место рядом со сходным по теме «Гласом последним и заветом премудрым с благословением… Алексея Михайловича… на царство к сыну своему… Федору Алексеевичу» [108]. После женитьбы Федора на Агафье Симеоновне Грушевской Лазарь Баранович поздравил его также достаточно сложной для не посвященных в схоластическую поэтику книгой «О пяти ранах Иисуса Христа» (на польском, латинском и церковно-славянском языках). В ней, помимо призыва к решительной борьбе с Турцией и Крымом, были помещены две публицистические гравюры, в духе барочной «эмблематической поэзии» прославляющие Московское государство, воинство и царскую чету за крепкую защиту православия и аллегорически изображающие победу разума и добродетели над пороками и смертью. Это было сугубо элитарное издание (Чернигов, 1680) [109]. Даже трактат Симеона Полоцкого «Венец веры кафолической», посвященный царевне Софье, оказался в библиотеке царя-книголюба и, согласно помете в описи, был передан царевне после его кончины.

Нет сомнений, что юный государь, с интересом читавший сложную схоластическую литературу, разделял философию освоенного им «учения». Это ярко проявилось в утвержденных им принципах реализации «свободных мудростей» в России — «Привилегии Московской Академии», — изложенных от царского лица лучшим учеником Полоцкого Сильвестром Медведевым [110]. Ученые долго и не без причин старались затушевать значение этого документа. Лучше всего выразил господствующий взгляд И.Е. Забелин, заявив, что до Петра знания были замкнуты «в одном кругу церковности».

«Об устройстве светского образования и светской учености, какая требовалась уже неотложно не только для укрепления, но и для спасения государства», не могло быть и речи, особенно «прямым учреждением… академии… по мирскому плану, согласно потребностям и интересам гражданственности, всеобщим интересам государства. О таком решении, — утверждал историк, — в умах того времени не могло возникнуть и помышления, по той причине, что не были еще ясно поняты и сознанны сами эти государственные потребности».

Это глубокое заблуждение, лежащее в основе легенды о «Петре Великом», разбивается уже начальными фразами «Привилегии»: «Первая и величайшая должность государя — охранение восточной православной веры и о расширении ее помышление; так же той подобная — о благочинном государства управлении и о защищении иметь тщание. Знаем же едину оных и прочих царских должностей родительницу, и всяких благ изобретательницу и совершительницу быть: мудрость». Именно учением, науками «все царства благочинное расположение, правосудия управление, и твердое защищение, и великое распространение приобретают!» — утверждает царь Федор. Очевидно, что мысль о значении науки для «укрепления и прославления государства» (И.Е. Забелин) зародилась в России не только у «маленького, а потом взрослого Петра-Преобразователя».

Но может быть, старший брат Петра имел в виду некую исключительно религиозную, «латинско-польскую» ученость, в корне отличную от «немецкой» светской науки — не зря же об этом различии долго твердили историки. Отнюдь нет — гражданские знания, дающие вполне реальные блага, стоят у Федора на первом месте. «Сокращенно же скажем: мудростью в вещах гражданских и духовных познаем доброе и злое… ни о чем же так тщание наше составляем, как о изобретении премудрости, с нею же все благое от Бога людям даруется». Основание Академии, как в России называли тогда университеты, — «всему нашему царству полезное… дело».

То, что за образец взят университет, выражено ясно: царь пожелал «на взыскание свободных учений мудрости… храмы чином Академии утвердить. И в них хотим семена мудрости, то есть науки гражданские и духовные, начиная с грамматики, поэтики, риторики, диалектики, философии разумительной, естественной и нравной (т. е. логики, метафизики и этики), даже до богословия… постановить. При том же учению правосудия духовного и мирского, и прочим всем свободным наукам, ими же целость Академии… составляется — быть!»