Николай Непомнящий - Загадки истории России

— Я должен сказать тебе, брат, что я хочу отречься от престола. Я предупреждаю тебя для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно будет делать в таком случае.

Константин ответил:

— Тогда я буду просить у вас места второго камердинера вашего. Я буду служить вам и, ежели нужно, чистить вам сапоги. Теперь я не могу делать этого, сие посчитали бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам как к благодетелю моему.

— Когда придет время отречься от престола, — сказал Александр, — то я дам тебе знать, и ты сам мысли свои напиши матушке Марии Федоровне.

Весной 1825 года Александр вновь заговорил об отречении от престола — на сей раз с приехавшим в Петербург принцем Оранским. Как отмечает историк Н.К. Шильдер, принц ужаснулся и старался отклонить императора от подобного намерения, но тот оставался при своем мнении. Попутно историк упоминает о загадочном молчании, которое Александр хранил до конца относительного отречения от престола Константина Павловича.

Отречение это формально состоялось 14 февраля 1822 года, когда в бытность свою в Петербурге цесаревич направил императору письмо:

«Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению своему (Константин был второй сын Павла I. — Авт .) могу иметь право; осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства».

Только примерно три недели спустя, 2 февраля, Александр ответил брату коротким письмом: «Любезнейший брат. С должным вниманием читал я письмо ваше. Умев всегда ценить возвышенные чувства вашей доброй души, сие письмо меня не удивило. Оно мне дало доказательство искренней любви вашей к государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного. По вашему желанию предъявил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей. Она его читала с тем же, как и я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководившим. Нам обоим остается, уважив причины вами изъявленные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений».

«На этом, — замечает Н.К. Шильдер, — пока дело остановилось. Только в 1823 году император Александр, томимый предчувствием близкой кончины, пожелал облечь силою закона семейное распоряжение, условленное им с цесаревичем».

Как же облек «силою закона» это «распоряжение» император?

А никак!

Лишь через несколько месяцев Александр, «томимый (по загадочному выражению Н. К. Шильдера) предчувствием близкой кончины», поручил митрополиту Филарету составить манифест о назначении великого князя Николая Павловича престолонаследником, запечатал манифест в конверт, на котором собственноручно сделал надпись: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и Московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия».

Филарета удивила таинственность: как согласовать восшествие на престол, которое вероятнее всего могло произойти в Петербурге, с манифестом, тайно хранящимся в Москве? По его настоятельному совету были сделаны три копии манифеста, кои направили в Петербург — в Государственный совет, Синод и Сенат.

Многие исследователи считают, что поведение Александра в этом деле было весьма загадочным. Г. Василич, автор книги «Император Александр I и старец Федор Кузьмич», весьма прозрачно намекает в связи с этим, что император находился в состоянии, близком к психическому расстройству, и приводит в подтверждение своего взгляда слова современников о том, что в то время государь пребывал «как бы в душевном затмении», которое Меттерних в своих записках назвал «утомлением жизнью».

Однако можно с уверенностью сказать, что психического расстройства (в том смысле, в каком предполагает Г. Василич) не было. Об этом свидетельствует все дальнейшее поведение императора — вплоть до таганрогской драмы. Что же касается «душевного затмения», «утомления жизнью», так же как и увлечения архимандритом Фотием, то все это вполне гармонирует с постепенно укреплявшимся в душе императора намерением удалиться от мира сего под влиянием все более охватывающего его мистицизма.