Семен Экштут: Россия перед голгофой. Эпоха Великих реформ.

Первыми пассажирами русской чугунки были люди, хорошо помнившие пожар Москвы и взятие Парижа: четверть века отделяло начало Отечественной войны 1812 года от 1837 года — времени сооружения первой русской железной дороги, чугунные рельсы которой соединили Петербург и Царское Село. Эти первые пассажиры невольно соотносили бег времени со стремительным перемещением пассажирского вагона в пространстве. И хотя удобства быстрой езды вытесняли в сознании путешественников мысли об угрозе схода поезда с рельсов и заставляли забыть об опасностях весьма вероятной железнодорожной катастрофы, серьезность трагического крушения не становилась от этого менее реальной, — и первые человеческие жертвы таких аварий ошеломили современников. Князь Вяземский был участником Бородинской битвы. Его молодость прошла в окружении людей, еще не успевших забыть ужасы пугачёвщины, а сам Петр Андреевич был современником сопровождавшегося страшными жестокостями восстания военных поселенцев в Старой Руссе. Ужасы русского бунта не были для него отвлеченной абстракцией. Это была та самая страшная российская реальность, которую нельзя было выносить за скобки, разрабатывая проекты любых социальных преобразований. Если до появления чугунки любая российская дорога ассоциировалась в сознании русского путешественника с неровностями и ухабами, то быстрая езда по ровным рельсам рождала мысль о том, что грядущую модернизацию страны, неизбежность которой понимали все образованные люди, можно уподобить движению скоростного локомотива. Так поэтическая метафора невольно внедрилась в общественное сознание, укоренились в нём. Заграничные походы русской армии и двукратное пребывание в Париже воочию продемонстрировали не только социальную, но цивилизационную отсталость России от Западной Европы: очевидное удобство европейских шоссейных дорог в сравнении с отечественным бездорожьем не нуждалось в дополнительной аргументации. Члены декабристских тайных обществ намеревались преобразовать страну и избежать крестьянской войны и новой Смуты, ибо уповали на «бескровную» военную революцию. Солдаты, послушные воле своих командиров, должны были стать надежным противовесом стихии неконтролируемых мятежей. 14 декабря 1825 года восстание на Сенатской площади было подавлено, и в течение трех десятилетий царствования Николая I мысль превратить русскую армию в локомотив истории не представляла даже академического интереса. После смерти императора Николая I русское общество пришло в движение и попыталось быстро наверстать упущенное. Общественная мысль периода оттепели стремилась вознаградить себя за долгие годы умственной диеты. Создалась парадоксальная ситуация. Мысли о необходимости модернизации страны не корректировались раздумьями об её неизбежных издержках. Сторонники радикальных теорий принципиально не желали думать о социальных эксцессах: тот, кто призывал Русь к топору, не боялся грядущей русской Смуты; его не пугали «ни грязь, ни пьяные мужики с дубьём, ни резня» [5] Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15-ти тт. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1939. С. 419. .

Отмена крепостного права стала самым сильным потрясением, пережитым Россией за весь Петербургский период ее истории. Никогда еще разрыв между прошлым и будущим не был столь очевиден, а настоящее не ощущало так остро своей отчужденности как от прошлого, так и от будущего. Петербургский период знавал моменты и более драматичные: во времена пугачёвщины враг внутренний угрожал существованию государства и стремился к физическому уничтожению дворянства — политического класса Российской империи; во времена нашествия Наполеона на кону стояло само существование России в качестве великой европейской державы. В годы же Великих реформ произошел слом векового уклада всей русской жизни. Разрушение еще прочного здания, предпринятое силами самой государственной власти, ознаменовалось стремлением перестроить это вековое строение. Великие реформы сопровождались и сильной внутренней смутой, и весьма вероятной опасностью большой европейской войны. Однако ни крестьянские волнения, ни восстание в Царстве Польском, ни угроза внешнего вторжения не смогли так потрясти умы, как сделала это крестьянская реформа — важнейшая из числа Великих реформ. Образованное общество бурлило, непримиримые мнения сталкивались друг с другом — и это столкновение вело не к рождению истины в споре, а к неуклонному нарастанию взаимной отчужденности: отцы не могли найти общий язык с детьми, дети демонстративно порывали с родителями, бывшие друзья детства становились врагами, а государственные мужи не могли договориться. В рядах властей предержащих не было ни единства, ни единомыслия, поэтому не могло быть и речи ни о выработке единой политической платформы, ни о её практическом воплощении. «Молодая Россия» отличалась невиданным доселе радикализмом, нетерпеливо жаждала приблизить грядущее, стремилась переносить из воображаемого будущего в настоящее всё, что только можно перенести, и не желала слышать ни о каком компромиссе с кем бы то ни было. Сила молодости в ее неиссякаемой энергии. «Энергия заблуждения» молодежи была направлена не на созидание, а на разрушение. С этого момента история России стала историей непрекращающихся попыток насильственно наложить книжный и умозрительный идеал на реальную жизнь. «Наши доморощенные либералы виноваты не тем, что думают и составляют предположения о различных свободных учреждениях, о радикальном уничтожении разных аномалий и злоупотреблений, накопившихся у нас издавна, а тем, что считают возможным немедленное осуществление того, что выдумал их ум и желает их либерализм» [6] Никитенко А.В. Дневник: В 3-х тт. Т. 3.1866–1877. М.: Худож. лит., 1956. С. 312. (Литературные мемуары.) .