Тобайас Смоллет - Приключения Родрика Рэндома

Теперь мои сомнения рассеялись, я завидел долгожданную гавань и уверовал, что мне обеспечено блаженство, к которому я так давно стремился. После обеда я отправился на прогулку с доктором Уэгтейлом в ту часть города, где обитала моя возлюбленная, и, так как он был всего-навсего справочной книгой, то я осведомлялся об именах, репутации и богатстве каждого, кто владел хорошим домом в тех улицах, которыми мы проходили. Когда пришло время упомянуть о сэре Джоне Спаркле, он изобразил его человеком, обладающим несметными богатствами, но скупцом, который, как говорили, держал, словно в клетке, свое единственное дитя, прелестную молодую леди, под надзором и охраной старой гувернантки, столь неподкупной, или завистливой, или жадной, что до сей поры никому не удавалось добиться ее дружеского расположения и получить доступ к ее питомице, хотя многие делали эту попытку ежедневно не столько в чаянии наследства, ожидавшего ее после смерти отца, который, будучи вдовцом, мог снова жениться и иметь сыновей, сколько в надежде на приданое в двенадцать тысяч фунтов, которое было ей оставлено дядей и не могло быть у нее отнято. Это сообщение, в точности совпадавшее с заключительной частью письма, полученного мною утром, произвело на меня такое впечатление, что всякий, за исключением Уэгтейла, угадал бы мое волнение, но он был целиком поглощен сознанием собственной значительности и не замечал поведения кого бы то ни было другого, если оно не отличалось такими странностями, которые поневоле привлекли бы его внимание. Когда его речи потеряли для меня интерес и мне удалось от него избавиться, я вернулся домой и познакомил Стрэпа с плодами моих розысков. Этот верный оруженосец едва не задохнулся от восторга и даже заплакал от радости, но радовался он за себя или за меня - я не берусь судить. Следующий день принес мне третью любовную записку, заключавшую много нежных слов, перемешанных с трогательными сомнениями, вызванными хитростью мужчин, непостоянством юности и чувством ревности, часто сопутствующей самой искренней страсти, - записку, завершавшуюся просьбами извинить ее, если она вознамерится продлить испытание, прежде чем открыто объявить о своих чувствах и отрезать себе путь ж отступлению. Эти милые колебания раздули пожиравшее меня пламя и усилили мое нетерпение; я прибег к сугубым жалобам на ее равнодушие и так пылко молил назначить мне свидание, что через несколько дней она согласилась встретиться со мной в доме той самой портнихи, которая пересылала все мои письма. В промежуток между получением от нее обещания и часом свидания я исполнился гордости безрассудной и не поддающейся описанию; я совсем забыл о нежной Нарциссе, и мои мысли были целиком поглощены грядущим торжеством над злобой и презрением света.

Наконец настал блаженный час, я полетел в указанное место, и меня провели в комнату, где я не провел и десяти минут, когда послышался шелест шелка и шаги, поднимающиеся по лестнице. Сердце мое забило тревогу и быстро колотилось в груди; щеки запылали, ноздри раздувались, а колени дрожали от восторга! Дверь открылась, я увидел золотую парчевую юбку и рванулся вперед, чтобы обнять мою очаровательницу. Земля и небо! Как описать мне мое состояние, когда я узрел мисс Спаркл, превратившуюся в морщинистую семидесятилетнюю каргу!

Я онемел от изумления и остолбенел от ужаса! Эта древняя Урганда * заметила мое расстройство, подойдя с томным видом, схватила меня за руку и писклявым голосом спросила, не болен ли я. Ее чудовищные ужимки укрепили во мне омерзение, которое я почувствовал с первой же минуты, и нескоро я мог оправиться настолько, чтобы держать себя с обычной любезностью. Однако в конце концов я опомнился и извинился перед ней в своем поведении, объяснив его внезапно начавшимся у меня головокружением.

Моя дряхлая дульцинея, вне сомнения, обеспокоенная моим смятением, едва узнав причину, коей я его приписал, выразила свою радость тысячью кокетливых нежных гримас и напустила на себя резвость шестнадцатилетней девушки. Она посматривала на меня умильно мутными глазами, потускневшими от слезоточивости; затем, как бы устыдившись этой вольности, потупляла глаза, краснела и играла веером; засим вскидывала голову, дабы я не заметил параличного дрожания, сюсюкая задавала ребячливые вопросы, хихикала, улыбалась, не открывая рта, чтобы скрыть опустошительную работу времени, разрушившего ее зубы; снова делала мне глазки, вертелась в кресле, желая показать свою живость, и позволяла себе множество других глупостей, простительных только юности и красоте.