Тобайас Смоллет - Приключения Родрика Рэндома

Не было ни одного рядового, который собственноручно, только благодаря своей удали, не разбил бы целый взвод солдат или не обратил бы в бегство целый эскадрон, а исхудалый гасконец превозносил свои подвиги превыше подвигов Геркулеса или Карла Великого. Все это время я не давал воли чувству обиды, вызванному моим поражением в нашем столкновении, но теперь, когда, мне казалось, мое обучение закончилось успешно, я искал повода восстановить свою честь и стал превозносить доблесть англичан со всяческими преувеличениями, какие только мог придумать, и в таком же духе порицал малодушие французов, сравнивая их с зайцами, улепетывающими от борзых, или с мышами, спасающимися от кошек, и тут же язвительно хвалил быстроту, обнаруженную гасконцем во время бегства, которая, принимая во внимание его возраст и немощи, удивила меня, по моим словам.

Он был задет за живое этой насмешкой и с негодованием угрожающим тоном предложил мне подумать лучше о себе, а также вспомнить, как он проучил меня за мою дерзость, ибо он не всегда намерен щадить негодяя, употребляющего во зло его доброту.

На это замечание я ответил пинком в зад, от которого он опрокинулся наземь. С удивительным проворством он вскочил, выхватил свою шпагу и ринулся с бешенством на меня. Кое-кто попытался вмешаться, но, когда он заявил им, что это дело чести, они ретировались и предоставили нам продолжать единоборство. Я выдержал его натиск, потерпев незначительный ущерб, а именно получил легкую царапину в правое плечо, а затем, увидев, что гасконец почти выдохся, напал на него с короткой дистанции и вышиб у него из рук шпагу. Одержав таким образом победу, я потребовал, чтобы он просил о даровании ему жизни, а он пожал плечами, подняв их до ушей, развел руками, собрал в складки кожу на лбу и над бровями и опустил углы рта таким манером, что я едва мог удержаться от смеха при виде такой комически уродливой фигуры. Однако, дабы проучить его за тщеславие, которое без меры торжествовало над моим несчастьем, я погрузил его шпагу до рукоятки в нечто (это были отнюдь не цветочки), лежавшее, курясь, на равнине, и затем спокойно, не обращая на него внимания, присоединился к остальным солдатам.

Ничего более важного не предпринималось обеими армиями до конца кампании, по окончании которой англичане отошли в Нидерланды; часть нашей армии была отведена во французскую Фландрию, а наш полк получил приказ итти на зимние квартиры в Шампань. Судьба привела гренадерскую роту, в которую я теперь входил, расположиться в Реймсе, где я был лишен самого необходимого. Моего жалованья - пять су в день, - недостаточного для удовлетворения моих насущных нужд, едва хватало для того, чтобы влачить жалкое существование и помешать душе расстаться с телом; голодом и тяжелой службой я доведен был до такого же истощения, что и мои товарищи; из моего белья вместо трех сносных рубашек, коими я располагал, у меня осталось только две пары рукавов и воротников, самые рубашки давно уже были превращены в гетры; и все же я был снабжен лучше, чем любой солдат в полку.

В такой крайности я написал моему дяде в Англию, хотя не возлагал на него надежд по причинам, упомянутым выше, и обратился к моему старому спасительному средству - терпению, утешавшему меня так же, как и обольстительные картины, порожденные живым воображением, которое никогда не покидало меня в беде.

Однажды, когда я стоял часовым у входа в дом генерала, к двери приблизился какой-то знатный джентльмен, в сопровождении другого, одетого в траур, которому сказал расставаясь:

- Вы можете рассчитывать на мою помощь.

Это заверение было встречено низким поклоном спутника, одетого в черное, который, уходя, повернул ко мне лицо, и тут я узнал старого моего друга, столь привязанного ко мне, - Стрэпа.

Я был так изумлен, что лишился дара речи, и прежде чем я успел опомниться, он исчез, не обратив на меня внимания. Впрочем, если бы он остался, едва ли я решился бы его приветствовать, ибо, хотя я и знал прекрасно черты его лица, я не был вполне уверен во всем его облике, столь разительно изменившемся к лучшему с той поры, как мы расстались в Лондоне, да к тому же я не понимал, как он мог появиться в обличье джентльмена, которым, пока я знал его, у него не было тщеславного желания стать.

Но это дело было слишком для меня важным, чтобы я пренебрег дальнейшими розысками, и я спросил привратника, знает ли он джентльмена, с которым разговаривал маркиз. Швейцарец сказал мне, что его зовут мсье д'Эстрап, что он был камердинером английского джентльмена, недавно умершего, и что маркиз весьма уважает его за верность господину, бывшему близким другом сей знатной особы. Для меня не было ничего приятней, чем эти сведения, рассеявшие все сомнения о личности моего друга, нашедшего способ офранцузить свое имя так же, как и обхождение, с той поры, что мы расстались.