И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Прежде чем рассмотреть обстоятельства этого дела, мне необходимо обратиться к тем явлениям, которые, не принадлежа к существу дела, тем не менее способны заслонить его существо, отуманить ваш разум и привести вас к неверным выводам. Эти явления следующие. Во-первых, то заключение консистории, которое было представлено вам перед началом прений. Из этого заключения игуменья Митрофания не только представляется невиновною, но даже требуется предание суду самого Лебедева. Я должен поэтому разъяснить вам, в каком смысле и значении вы должны принять это заключение. Может быть, вам показалось, в особенности по некоторым выражениям и приемам предшествовавших мне ораторов, что здесь происходит борьба между духовною и светскою властью. Нет, такой борьбы здесь не происходит, да у нас и никогда не происходило. У нас всегда строго отделялось Божье от кесарева. Духовная власть имеет свою независимую область, у нее ключи от рая и ада; но в общих преступлениях духовные лица подчиняются светскому суду, земной каре, потому, между прочим, что духовная власть не может изрекать земной кары. Даже и в тех случаях, когда члены духовенства призывались в качестве судей в процессах о великих государственных преступлениях, они отказывались подписывать приговоры об уголовных наказаниях, представляя, что это противно их сану. Вы не должны принимать это заключение консистории в смысле печалования духовенства за подсудимую. В старину действительно существовал обычай, на основании которого высшее духовенство печаловалось перед царем за излюбленных лиц, подпавших светскому суду, просило о помиловании их, и светский суд уступал. Но такое печалование давно прекратилось. Величайший из наших государей Петр Великий, который был проникнут христианскою идеей правосудия, отменил это печалование. Однажды, когда по повелению Петра был посажен в застенок знатный боярин, засекший несколько своих крестьян, трупы которых были выставлены возле Успенского собора, патриарх явился в застенок с образом Божьей Матери, говоря, что Пречистая пришла освободить того, кто много жертвовал в храм Ея. Государь сказал ему громовые слова: «Монах, знай, что я чту Бога и Пречистую Матерь Его, может быть, больше твоего, но я знаю те обязанности, которые наложил на меня Бог относительно моего народа,— творить правосудие. Возьми святый образ и поставь его на его место». Вы, господа присяжные, обличены здесь монархом верховною властью творить правосудие; и вы должны были бы ответить на печалование, если бы оно предъявилось, словами Петра Великого. Вот то, что я хотел сказать об отзыве консистории, утвержденном двумя архиереями, дабы он не мог смутить вашей совести. Это не решение духовного суда, которое предваряло бы и стесняло светский суд, это не печалование — это просто мнение начальства о действиях подчиненной. Разбирать его по существу мы не будем. Мнение консистории выведено на основании старого устава. По этому уставу судьи решали вопрос о виновности и невиновности не на основании внутреннего убеждения, а по наличности наперед установленных улик и доказательств. Были два свидетеля, показывающие в пользу подсудимого,— и нельзя его осудить. Вы судите не так, вы помните вашу присягу, обязывающую вас подать голос по убеждению совести, ничем не стесняемому, вы можете не дать веры 20 свидетелям и поверить одному, если видите; что он говорит правду. Может быть, консистория и могла прийти к неправильному выводу, основываясь на формальностях старого, уже отмененного закона. Во всяком случае, нельзя особенно претендовать на консисторию: она не слышала живых свидетельских показаний и прений; что она взглянула снисходительно, это тем более естественно, что самый характер духовной власти и, наконец, та цель, для которой установлено представление мнения о подсудимом духовном лице, условливает более снисхождение, чем строгость.

Перехожу к другому явлению, которое может смутить вашу совесть: это та цель, которую здесь выставляла игуменья Митрофания как руководившую ее действиями, цель, имевшая предметом попечение о бедных и сиротах. Я не буду оспаривать, что такова действительно была цель игуменьи Митрофании, так как из дела не выяснилось, чтоб она вела роскошную жизнь, что она имела намерение употребить добытые преступлением деньги на свои нужды и прихоти. Что она ездила в карете, останавливалась в хороших гостиницах, это вовсе не доказательство роскоши, а только соблюдение приличия, к которому обязывал ее сан и на удовлетворение которого она имела достаточно средств в своей законной части монастырских доходов. Но допустив эту цель, можно ли сказать, можно ли развивать перед вами положение, что благая цель оправдывает подлог? Действительно, было время, когда ученье об оправдании средств целью смутило умы сатанинскою прелестью своей. Но оно давно осуждено нравственностью: оно противно всем христианским началам. Допущение этого учения произведет полную анархию в обществе. Всякий станет объяснять цель своих преступлений желанием блага народу, делаясь при том судьей того, что нужно считать благим и добрым. Ведь и Нечаев, о котором упоминалось перед вами, также, по его словам, совершал свои злодеяния ради блага народного. Такое учение буквально противоречит Евангелию, потому что признать его — значит признать правильность распятия Иисуса Христа; первосвященники требовали этого распятия, выставляя опасность со стороны римлян для еврейского народа. «Пусть лучше один человек погибнет,— говорили они,— нежели весь народ».