Вячеслав Софронов - Отрешенные люди

- Только моего согласия на то не получите, сколько не старайтесь, упрямился Иван Иванович, - и батюшка бы вас не похвалил, коль узнал бы, чем вы заняться намерены.

- Батюшка наш в иные времена жил, - пригладив начинающие седеть виски, возразил Александр Иванович, - теперь, супротив того, многое поменялось, не так, как раньше, пошло. Да и не вижу я ничего противозаконного в откупах. Не почтовую карету грабить на большом тракту нас Петр зовет, а честно деньги зарабатывать. Чего тут худого?

- А все худо, - налил себе в бокал шампанского вина Иван Иванович, вместо того, чтоб о достатке государства нашего думать, вы лишь про то толкуете, как мошну свою набить, все вам мало...

- А кто нонче иначе думает? Алешка Бестужев, что ли? Канцлер великий первый взяточник, - неприятно оскалился Петр Иванович, пытаясь убедить никак не поддающегося на уговоры брата, - Ладно бы у своих брал, тех же купцов облапошивал, а то... - он ткнул указательным пальцем в потолок, - вона откудава ему деньгу шлют, с Англии самой...

- То не нашего ума дело, - не унимался Иван. Неизвестно, как бы и когда закончился их спор, если бы не вошел лакей и не доложил громогласно:

- Профессор Михайло Ломоносов! - и внимательно зыркнул глазами на Ивана Ивановича, ожидая приказаний.

- Я же говорил, что принесет кого-нибудь нелегкая, - скривился Петр Иванович, который недолюбливал мужиковатого профессора, хотя во многом и поддерживал его, особенно когда дело шло о чести русской науки перед немецкой.

- Проси, - кивнул Иван Иванович, которому, наоборот, было приятно, что Михаил Васильевич не забыл о его именинах.

Ломоносов вошел с широкой улыбкой, делавшей его и без того округлое лицо луноподобным. Глаза его сияли неподдельной радостью, руки были широко распахнуты, на голове белоснежный парик, а в левой руке свернутая в рулон бумага.

- Покорнейше прошу простить меня за внезапное вторжение, мое почтение всем, - он склонил крупную голову в полупоклоне, но при том держался он весьма настороженно, вглядываясь в лица гостей. За свои сорок лет он успел повидать и испытать всякое и не особо добивался расположения сильных мира сего, но к Ивану Ивановичу Шувалову питал нежную любовь и всегда спешил выразить ее.

- Садись, Михаила Васильевич, садись и будь как дома, - хозяин встал навстречу ему и крепко обнял.

- Как с мужиками обниматься, то это ему не зазорно, - шепнул на ухо сидящему рядом графу Воронцову Петр Шувалов, но тот лишь выслушал, кивнул головой и ничего не ответил.

Меж тем Иван Иванович усадил профессора на свободное место, которое оказалось напротив Петра Шувалова и графа Воронцова и велел лакею принести приборы для гостя.

- Позволь собственноручно, Михаила Васильевич, налить тебе, пододвинул Иван Иванович к нему бокал и взялся за бутылку. - Рейнского вина?

- Можно, - согласился тот, - мы в том мало понимаем. Мужик, чего сказать, - и, хохотнув дерзко, глянул в лицо Петра Ивановича, который не выдержал взгляда и отвел глаза, сделав вид, что занят изучением содержимого своей тарелки. - Но прежде разрешите зачитать оду в вашу честь, уважаемый граф Иван Иванович, - и он приподнялся со своего места, развернул принесенную бумагу.

- Сделай милость, - залился румянцем именинник, у которого хранилась уже целая стопка подобных поздравлений от придворного пиита, и хотя, на его взгляд, все они были написаны довольно коряво, как-то по-домашнему, чувствовался простецкий крестьянский говорок автора, но зато по пафосу и подобострастности могли соперничать и с Гомером, и с Вергилием.

- Не судите строго, - кашлянул Ломоносов и начал читать неожиданно высоким голосом оду, смысл которой сводился к тому, что на северном небе явилось новое светило, имелся ввиду именинник, которое озарило собой унылый небосклон российской столицы.

Все слушали по-разному: Иван Иванович чуть приоткрыл рот и ловил каждое слово, покрякивал, когда встречалась ничем не прикрытая похвала в его адрес, краснел, вытирал салфеткой уголки рта и успевал оценивающе оглядеть остальных гостей; Петр Иванович до конца чтения так и не поднял глаз от тарелки, ковыряясь в ней серебряной вилкой; Александр Иванович больше смотрел на хозяина дома, в душе посмеиваясь, как он может принимать в свой адрес такое идолопоклонничество, будучи далеко не глупым человеком; граф Воронцов в такт наиболее удачным выражениям постукивал пальцами по столу, покачивая при этом головой, как бы проговаривая враз с автором каждую фразу, и первым захлопал в ладони по окончании оды. Когда Ломоносов закончил читать, он вытащил из-за обшлага рукава большой платок нежно-голубого цвета, так не шедшего к его мешковатой, крупной масластой фигуре, обмахнул им лоб и, забывшись, начал засовывать его в карман, как это обычно делают мужики со всякой всячиной, найденной ими по дороге. Захлопали уважительно и остальные гости, а Иван Иванович, вскочив, опрокинув свой стул, кинулся обнимать поэта-профессора, похлопывая его ладошками по могучей спине. Ломоносов на радостях, что ода его встречена тепло, забылся и так стиснул именинника, что тот вскрикнул и едва вывернулся из объятий осчастливленного пиита.