Дмитрий Абрамов - Миссия России. Первая мировая война

Гумилев вдруг процитировал:

— Это ваши стихи, Николай Степанович? — тихо спрашивает штаб-ротмистр.

— Мои…

— Великолепно, — поправляя пенсне, столь же тихо, окунаясь в хмельную сказочную дымку шепчет Космин…

— А вы знаете, господа, прапорщик Гумилев — отчаянный человек, хотя, по отзывам начальства, «хороший парень» и дельный офицер, — словно снимая с глаз шелковую шаль очарования, с улыбкой, но вполне серьезно произнес штаб-ротмистр. — Николая Степановича невозможно упрекнуть в безрассудности или в показной лихости. Но в Александрийском гусарском полку он неоднократно удивлял многих своими непонятными другим поступками. Можно сказать, что он порой вел себя, как лермонтовский фаталист. Однажды с группой офицеров он шел вдоль линии окопов за бруствером по берегу Западной Двины. Вдруг противник ударил по ним плотными пулеметными очередями. Пули легли совсем рядом. Все офицеры, включая командира эскадрона, тут же бросились в окоп и залегли. А председатель нашего стола даже и не подумал. Достал, знаете ли, папиросу, закурил у немцев на глазах, затянулся несколько раз, дождался еще одной очереди и тогда только спрыгнул в окоп. За это, правда, получил нагоняй от командира эскадрона.

Кирилл обратил внимание, что Гумилев немного нервно закурил и глубоко затянулся после рассказа сослуживца.

— Алексей, давай покурим? — вдруг попросил Кирилл Пазухина, испытывая странное и сильное желание наполнить синим, пахучим папиросным дымом свои легкие.

— Изволь, друг мой, — отвечал тот, протягивая Космину портсигар. Крышка миниатюрного папиросного хранилища щелкнула и откинулась.

Гумилев предупредительно достал спичку и, зажигая о коробок, протянул ее Кириллу, крутящему мундштук папиросы в пальцах правой руки. Через минуту Космин уже с наслаждением тянул в себя ароматный дым, а тяжелый хмель дурманил ему голову… Все остальное он воспринимал уже отрывочно.

— Выпьем, господа, за нашу кавалерию. Чтоб еще много десятилетий и даже столетий наши боевые кони несли нас навстречу врагу!

«Кто это такой удалой, так искренен и до ужаса не труслив? — пронеслось у Кирилла в голове, и он посмотрел на молодого офицера правее от себя. — Ба, да это же Леша Пазухин. Ну, надо же, Алексей, оказывается, такой самоуверенный, самодовольный франт, курносый и с веснушками на щеках. А мне казалось…»

— А вы знаете, друзья мои, что немцы вообще неважные кавалеристы? Австрийцы получше. Очень был забавен один пленный прусский улан, все время удивлявшийся, как хорошо ездят верхом наши. Он скакал, объезжая каждый куст, каждую канаву, при спусках замедлял аллюр, наши скакали напрямик и, конечно, легко его поймали. Кстати, многие наши жители уверяют, что германские кавалеристы не могут сами сесть на лошадь. Например, если в разъезде десять человек, то один сперва подсаживает девятерых, а потом сам садится с забора или с пня. Конечно, это легенда, но легенда очень характерная. Я сам видел однажды, как вылетевший из седла германец бросился бежать, вместо того чтобы опять вскочить на лошадь, — пришепетывающим баритоном произнес тот же разноглазый из их компании.

«Кто он таков, что так уверенно отзывается о немцах? Много на себя берет… Неужели тоже воевал? Ах, да и погоны прапорщика, как у меня. Господи, кто же этот косоглазый?» — загадочно и надоедливо гвоздило в мозгу у Космина.

— Вы знаете, господа, я бы назвал Николая Степановича «гусаром смерти», гордящимся своим славным кавалерийским прошлым, собирающимся писать историю своего полка! — торжественно и пьяно произнес молодой собеседник Кирилла с пробором на голове…

«А этого где я ранее видел? Да, да… господин с иронической улыбкой, юный литератор с русской фамилией… Иванов. Да уж, не Надсон… Все Иваны — дураки!» — подумал про себя Кирилл, вспоминая сказку про Иванушку-дурачка и первое свое знакомство с новым мужем матери богатым фабрикантом Иваном Спасским.

Как же было унизительно для него тогда, еще хорошо помнившего покойного отца, приехать в гости к матушке и впервые почувствовать себя приживалом, никому не нужным десятилетним мальчишкой в богатом, но чужом московском доме. Даже в сиротливом пансионе, среди таких же брошенных мальчишек он чувствовал себя своим, нужным… Господи, как же хочется спать…