- Господа, объявляю заседание открытым, - произнес председатель князь Трубецкой и позвонил в колокольчик, тоже без надобности, было тихо и так.
- Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается нашею Управою, - начал Пестель. - Первое: признать одного верховного правителя и диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и безусловным повиновением оному; третье: оставя дальний путь просвещения и медленного на общее мнение действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в наших уставах изложенные (понеже сделаны были сии только для робких душ, на первый раз), и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что иной в России не будет...
- Извините, господин полковник, - остановил председатель изысканно вежливо и мягко, как говорил всегда, - во избежание недоумений позвольте узнать, конституция ваша - республика?
- Да.
- А кто же диктатор? - тихонько как будто про себя, но так, что все услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе таился другой: "уж не вы ли?"
- От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, - ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо почувствовав жало вопроса.
- Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? - обвел председатель собрание.
Все молчали.
- Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения Южного Общества, - продолжал Трубецкой.
- Единообразие и порядок в действии... - начал Пестель.
- Извините, Павел Иванович, - опять остановил его Трубецкой также мягко и вежливо, - нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши ближайшие, первые шаги для приступления к действию.
- Главное и первоначальное действие - открытие революции посредством возмущения в войсках и упразднения престола, - ответил Пестель, начиная, как всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то, что перебивают и не дают говорить. - Должно заставить Синод и Сенат объявить временное правление с властью неограниченною...
- Неограниченною, самодержавною? - опять вставил тихонько Муравьев.
- Да, если угодно, самодержавною...
- А самодержец кто?
Пестель не ответил как будто не услышал.
- Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала, - кончил он.
- Вот именно, об этом мы и спрашиваем, - подхватил Трубецкой, - каковы по сему намерения Южного Общества?
- Ответ ясен, - проговорил Пестель и еще больше нахмурился.
- Вы разумеете?
- Разумею, если непременно нужно выговорить, цареубийство.
- Государя императора?
- Не одного государя..."
"Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о крови было что-то противоестественное.
Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание. Наступила такая тишина, что слышно было как нагоревшие свечи потрескивают и сверчок за печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.
- Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь будут убийцы гнусны народу, - начал Трубецкой, как будто с усилием преодолевая молчание, - позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?
- Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к новому. Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не решили и этого, то о чем же говорить? - возразил Пестель, пожимая плечами.
Трубецкой хотел еще что-то сказать.
- Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, - перебил его Пестель.
- Просим вас о том, господин полковник.
Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он "с Немврода". В речах его, всегда заранее обдуманных, была геометрия - ход мыслей от общего к частному.
- Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько царств уничтоженных, столько переворотов совершенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями совершать оные. К тому же имеет каждый век свой признак отличительный. Нынешний ознаменован мыслями революционными: от одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая Англии и Турции, сих двух противоположностей, дух преобразования заставляет всюду умы клокотать...
Говорил книжно, иногда тяжелым канцелярским слогом, с неуклюжею заменою иностранных слов русскими, собственного изобретения: революция - превращение, тиранство - зловластье, республика - народоправление. "Я не люблю слов чужестранных", признавался он.
Читать дальше