Борис Башилов: Масоны и заговор декабристов

Утром в день коронации, еще никто ничего не знал: по крайний мере дети Сергея Григорьевича ничего не знали. В ответ на все расспросы видели лишь поднятые плечи и разведённые руки. Елена Сергеевна с Михаилом Сергеевичем сидели в местах для публики на Кремлевской площади: они видели счастливые лица людей, друг друга поздравлявших, между прочим, молодого Александра Егоровича Тимашева, впоследствии министра внутренних дел, который с крыльца издали показывал дамам, сидящим на трибунах, свои только что полученные флигель-адъютантские аксельбанты, но об отце своем они ничего не знали. Так прошел весь день.

Когда в своей квартире на Спиридоновке они сидели за обедом, раздается звонок. Курьер из Кремля. На имя Михаила Сергеевича Волконского повестка явиться к шефу жандармов, князю Долгорукому.

Кратковременная всеобщая суматоха. Отец спешит в Кремль. Он вошел в приемную, пошли доложить. Выходит князь Долгорукий с пакетом в руке: "Государь Император узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о помиловании декабристов, с тем, чтобы вы его везли вашему отцу и его товарищам". Можете себе представить, что это известие произвело дома, на Спиридоновке. В тот же вечер, отец выехал... Москва горела огнями, гремела кликами, когда по той самой дороге, по которой двадцать девять лет тому назад Мария Николаевна в кибитке ехала, держа путь на Нерчинск - в тарантасе выезжал Михаил Сергеевич, увозя с собой манифест о помиловании..."

"...На придворном балу в Кремлевских залах новый Император обходил гостей, когда вдруг остановился. Он нагнулся к сопровождавшему его, спросил что-то и направился в толпу. Толпа по пути его расступалась. Государь проходил как бы коридором, который удлинялся по мере его продвижения. Наконец он остановился: перед ним стояла красавица в белом кисейном платье с бархатными анютиными глазками на белом платье и в черных волосах.

"Я счастлив, сказал Александр Второй, что могу возвратить вашего отца из ссылки и рад был послать за ним вашего брата". Вся в слезах Елена Сергеевна погрузилась в глубокий реверанс..." Декабристы-идеалисты, типа князя Волконского, получив амнистию и не подумали примкнуть к революционной молодежи, которая этого ожидала. Это не мой вымысел, вымысел человека, который избрал своим духовным учителем не декабристов, а Пушкина, который является блестящим представителем русского либерального консерватизма. К такому же точно выводу пришла и лучшая часть декабристов, которые дожили до эпохи Великих реформ.

Князь С. Волконский сообщает на этот счет следующие любопытные данные:

"...Отец ваш, - пишет княгиня Мария Николаевна в последних строках своих "Записок", - как вы знаете, по возвращении на родину был принят радушно, а некоторыми - даже восторженно". Чтобы оценить характер этого радушия и этой восторженности надо припомнить внутренне политический момент, в который вернулись декабристы. Будущие реформы Александра II уже носились в воздухе; еще не было ничего официального, но падение крепостного права и гласное судопроизводство обсуждались везде. Вернувшись из ссылки, декабристы попали в тот же круг мыслей и чувств, за который поплатились и в котором прожили там в Сибири в течение тридцати лет; но то, что в их время было тайно, то теперь стало явно. Просидев в подполье и выйдя на свет, они оказались на уровне лучшего, что было в тогдашней общественной мысли не только широких кругов, но и кругов официальных. Был, конечно, и в них известный, как теперь выражаются, сдвиг. За тридцать лет произошел осадок, уравновесились в характерах отношения между увлечением и рассудком. Не хочу этим сказать, что они от чего бы то ни было отказались. В своих "Записках", писаниях на семьдесят восьмом году жизни, Сергей Григорьевич говорит: "Мои убеждения привели меня в Верховный Уголовный Суд, на каторгу, к тридцатилетнему изгнанию, и те мне менее ни от одного слова своего и сейчас не откажусь". Эти слова, из цензурных соображений должны были быть выпущены при издании "Записок", но один экземпляр был напечатан без пропуска; этот редчайший экземпляр отец мой подарил мне; он остался в моем уездном городе среди вещей, объявленных народной собственностью... Нет, они не отказывались, но они увидели, что, в то время как их насилие потерпело неудачу, стремления их осуществляются естественным путем. Не мудрено радушие, понятна восторженность, с которыми они были встречены; они были страдальцами за то самое, чем сейчас горели все.