Константин Станюкович - 'Глупая' причина

- Что ж вы?

- Так я тайком по вечерам бегал... в окно заглядывал... И стыдно, что из-за бабы срамишься, а ничего не поделаешь. И зарок себе давал - не съезжать на берег. День-другой крепишься, сидишь на шкуне, а на третий отпросишься на берег - и туда... на край города, к лавочке, и вечером в окно глядишь, как она в своей горнице за книжкой сидит... И пить даже стал, вашескобродие, чтобы в забывчивость прийти... Почитай три месяца пил, как последний человек... и драли меня на шкуне за это... Ничего не брало... Все эта самая Глафира в мыслях... Все она.

V

Прошла минута-другая в молчании.

Наконец я спросил, желая узнать окончание истории Тарасыча:

- Как же вы тогда отделались от шторма на шкуне?

- Господь вызволил, а то бы давно рыбы нас съели. Утишил, значит, царь небесный штурму... К полудню немножко ослобонило. Поставили стаксель да бизань и вышли на курц. Опять "Дротик" послушливый рулю стал: перестал бунтовать, и доплелись мы в Новороссийск в светлое воскресенье так после полудня, - рады-радешеньки, вашескобродие, что от смерти спаслись. Буря эта самая и там свирепствовала, так многие даже ахнули, как увидали наш "Дротик" целым. Командир порта даже сам приехал на шкунку и все капитана расспрашивал и потом благодарил команду. А я, вашескобродие, только и думаю, когда отпустят нас на берег и я сбегаю поздравить Глафиру. А у меня ей и гостинец припасен был из Константинополя: шелковый голубой платочек. Отдам, мол, с яичком. После обеда просвистали на берег, я, как следует, обрядился по-праздничному - и туда... Лавочка заперта, так я в ихнее помещение... окнами оно в маленькую уличку выходило... А у ворот Алимка сидит, черкес из мирных, ихний работник, отчаянная такая рожа, молодой. Сидит этто, свою какую-то песню гнусавит. "Нет, говорит, дома хозяев. Ушли". И сам на меня сердито так смотрит. Вижу: врет. Иду себе в ворота. А он сзади: "Секим башка тебе будет!" Ну, думаю, брешет себе татарва злая. И я ему "секим башку" ответил и вошел. Сидят они за чаем. "Христос воскресе!" Григорий Григорьевич обрадовался... "А в городе, говорит, думали, что вы на шкунке все потопли... буря-то какая!.." Похристосовались. А затем к Глафире Николаевне. "Христос воскресе!" И всего меня захолонуло, как я и с ей три раза похристосовался. "Так и так, говорю, позвольте предоставить гостинец". Строгая-престрогая стала. "Не люблю, говорит, этого". Ну, тут муж за меня вступился. "Не обиждай, говорит, человека. Возьми. Платочек отличный". Взяла и в сторону положила. А я, вашескобродие, совсем, значит, обесконфужен от такого приема. А Григорий Григорьич велел ей наливать мне чаю, усадил и сейчас же стал расспрашивать, как это мы бурю перенесли... "Очень, говорит, я жалел тебя, Максим Тарасыч... думал, и не свидимся". А Глафира сидит это нарядная в светлом платьице, такая красивая да свежая, словно вешнее утречко, а глаза строгие-престрогие. Молчит. И хоть слово бы сказала приветное, что, мол, человек жив остался. И так это обидно мне стало, вашескобродие, что и не обсказать. Плакать от обиды хочется, а не то чтобы кантовать. Тут, верно, она пожалела и ласково так сказала: "Что ж вы чаю не пьете?" И как сказала она это, то ровно бы я ожил, вашескобродие, и свет опять мне мил... Взглянул я украдкой на нее... и строгости быдто в ей меньше. Сидит, голову на ручку оперла, слушать, значит, собирается. А Григорий Григорьич пристает, чтобы я про бурю. Ну, я и начал. И так это я говорил, как собирались мы умирать на шкунке-то, какого страха натерпелись, и какая эта буря была, что Глафира слушает, дух затаила. Стиснула губы и впилась в меня глазами, а как я кончил - вышла из комнаты. Муж за ей. Однако скоро вернулся и говорит: "Жалостно ты очень рассказывал, Максим. В расстройку привел Глашу..." Посидел я так час и стал прощаться. Вышла и Глафира, глаза заплаканы. Однако вид строгий. Подала руку и ни словечка. А муж объявил, что завтра уезжает на неделю в Сухум и просил навестить когда жену. Она отрезала: "Нечего, говорит, навещать. И мне дела, и Максиму Тарасычу дела". Ну, Григорий Григорьич так и оселся. Прижал хвост. А надо полагать, вашескобродие, что не допускала она меня к себе не со злого сердца, а из жалости ко мне же. Так после я об этом смекал, когда в разум вошел... Как вы полагаете? - неожиданно спросил Тарасыч.

И, словно бы желая пояснить свою мысль, прибавил:

- Не хотела, значит, чтобы я, видамши ее, больше да больше приходил в безумие... Она и не полагала, что я все равно был из-за нее совсем потерянный... Ну и, как правильная женщина, не желала, как прочие другие бабы, играть с человеком.