Александр Чудинов - Жильбер Ромм и Павел Строганов. История необычного союза

Профессиональные ученые достаточно настороженно отнеслись к подобной моде. Конечно, с одной стороны, это повальное увлечение наукой способствовало еще большему повышению их престижа и материального благосостояния. Многие из них, откликаясь на растущую общественную потребность в научных знаниях, читали открытые курсы лекций, проходившие, несмотря на достаточно солидную плату за вход, при большом стечении публики. Однако с другой стороны, по мере все более широкого распространения занятий наукой на любительском уровне все более заметной становилась тенденция к превращению сообщества профессиональных ученых в закрытую корпорацию. Уже в 1769 г. Академия наук предложила ряд структурных реформ, призванных усилить ее собственную независимость и самодостаточность. В 1775 г. ее члены заявили, что не будут больше терять свое драгоценное время, рассматривая заявки на вступление в нее от лиц, изучающих квадратуру круга, изобретающих вечный двигатель и занимающихся другими подобными химерами. Академия все активнее утверждала себя в роли хранительницы высшего, скрытого от профанов эзотерического знания и единственного арбитра, способного квалифицированно судить о том, что научно, а что нет. Войти в корпорацию можно было, только разделяя научную парадигму ее мэтров [241]. Но и для того чтобы постичь эту парадигму, требовалась специальная подготовка. Все более широкое применение в академической среде получал язык математического анализа, недоступный для непосвященных. То или иное положение признавалось истинным, только если могло быть доказано математическим путем. Все остальное – то, что не подлежало математической верификации, – пренебрежительно именовалось «метафизикой» и наукой не считалось [242].

У тех, кто мечтал о почетной и выгодной карьере ученого и пытался проникнуть в корпорацию, обосновывая свои амбиции иногда реальными, а чаще мнимыми заслугами, претензия Академии на право выносить вердикт о том, что научно, а что нет, не могла не вызвать раздражения. В историографии подробно описан случай Ж.П. Марата, настойчиво пытавшегося попасть в академики. Тщеславный неофит («Мои открытия о свете, – заявлял он, – ниспровергают все труды за целое столетие!» [243]) не стеснялся в средствах: анонимно публиковал хвалебные отзывы о собственных «достижениях», клеветал на оппонентов и прибегал к откровенной подтасовке результатов своих опытов [244]. После того как все его усилия окончились неудачей, он обрушился на Академию с гневными инвективами и во время Революции стал одним из наиболее ярых ее гонителей. Однако насколько его пример уникален? Был ли он просто невезучим одиночкой или же у границ «республики наук», как и у рубежей «республики изящной словесности», сформировался целый слой подобных неудачников, своего рода «лапласов сточных канав»?

К сожалению, я не знаю ни одной обобщающей работы, автор которой столь же подробно осветил бы проблему вертикальной мобильности в мире французской науки XVIII в., как это сделал Р. Дарнтон в отношении литературной «республики». Поэтому, благоразумно воздерживаясь от обобщений, я приглашаю читателя вместе рассмотреть один конкретный случай попытки провинциального интеллектуала проникнуть в круг профессиональных ученых – случай Жильбера Ромма.

Судя по тому, сколько необходимых для столичной жизни вещей Ромму пришлось покупать по приезде в Париж, прибыл он туда не слишком обремененным. Однако самое главное он с собой привез. Помимо небольшой суммы денег (в частности, 200 ливров на обустройство ему любезно ссудил Болатон [245]) это были рекомендательные письма. Похоже, их для него собирал если не весь Риом, то, по крайней мере, все его риомские друзья и знакомые. Перечень этих рекомендаций приводит М. де Виссак [246].

Г. Дюбрёль рекомендовал Ромма издателю «Литературного ежегодника» ( l’Année litteraire ) Э.К. Фрерону. Было бы, конечно, очень интересно узнать, каким образом скромный провинциальный почтмейстер, почти не покидавший Риома, сумел познакомиться со знаменитым журналистом, широко известным своими яростными нападками на Вольтера, но, увы, такой информации у нас нет. Де Виссак упоминает также об имевшемся у Ромма письме к «близкому другу Дюбрёля», астроному и натуралисту Дю Карла, однако точность этой информации вызывает серьезные сомнения, поскольку, как мы уже видели, Ромм хорошо знал Дю Карла еще в риомский период своей жизни, а потому едва ли нуждался в рекомендательном письме к старому знакомому.