Александр Стрыгин - Расплата

В неразберихе смены властей, в непонятных политических спорах, в сумятице насильных поборов (а берут все, кто носит оружие) как тут было разобраться простому мужику, умеющему только пахать, сеять, косить и молотить? Куда ему лучше наступить своим лаптем? Кому угодить, кого лягнуть? С кем посоветоваться, кому открыться, когда человек заходит к тебе в дом в красноармейском шлеме, а выходит грабителем-дезертиром? Когда говорит о свободе, о трудовом крестьянстве, о том, что этому крестьянству трудно живется, а сам берет лучшую лошадь и, оставляя тебе клячу, оправдывается: "Борьба требует жертв"?

В Волчках, говорят, мужики продкомиссара убили, а когда рассмотрели лицо - оказалось: он не коммунист, а барский сынок из соседнего имения. Подделался, чтоб мужикам мстить!

Где правда? Защищаться обществом от "грабиловки" или отдать хлеб и идти за сыном в коммуну и умирать за коммуну вместе с ним?

Сидор так и сказал на сходке: "Моли бога, Захар, что ты вовремя из коммуны удрал, а то быть бы тебе рядом с Аграфеной. За сына не простили бы! Фамилия Ревякина нам ненавистна, потому мы тебя в комитет по уличному прозвищу запишем - Куделин".

Попробуй откажись от комитета, не поставь крестик против новой фамилии - осиновый кол поставят на могиле. А умирать страшно, особенно теперь, когда пришлась по сердцу молодая жена. Даже сына обещает принести ему Маланья!

Жалко, ох как жалко Васятку! Но ведь никто не гнал его в пекло, сам лез. А теперь куда он денется, когда вся крестьянская Русь, как сказал намедни учитель из Липовицы, против них поднялась?

Ох, погибнет, погибнет, горе-горюхино!

А если все наоборот станется? Как тогда в глаза сыну смотреть? Простит ли он старика?

А главное - в центре-то какая власть?

"Ох, горе-горюхино!" - вздыхает снова Захар, не отрывая взгляда от тревожного, кровяно-красного заката, и погоняет кнутом Корноухого, торопя его к родному двору, где ждет теперь Захара и волнуется не по возрасту ласковая и горячая Маланья...

3

Несмотря на сильные декабрьские морозы, Ефим почти каждый день прибегал на станцию. Толкался среди военных, бродил возле эшелонов, в надежде увидеть Паньку или Клашу. Заговаривал с теми, кто не суетился и внушал доверие. Излагал вкратце всю Панькину историю, потом умолял передать - если удастся свидеться - Паньке Олесину большой поклон от отца и матери и всех родных. Растроганный красноармеец обнимал Ефима, как родного отца, дарил для старухи кусочек сахарцу и обещал всенепременно разыскать Паньку и поклониться ему. Продрогнув у эшелона, Ефим забегал в вокзал погреться и важно подходил к приклеенной на стене газете. Он знал, что к нему сейчас же подойдет кто-нибудь из неграмотных и ласково попросит "зачесть" вслух, что там еще такого "про жисть" пишется.

Это были самые счастливые минуты в жизни Ефима, он чувствовал себя нужным для людей человеком и потому готов был прочесть хоть всю газету.

4

В минуты отдыха Василий любит вспоминать тот вечер, когда после долгой разлуки встретился с Машей... Она не бросилась, как раньше, на шею, не проливала слез, а жадно и долго целовала его жесткие, обветренные губы. Потом рассказывала, как без него жила... Василий не ждал увидеть ее такой серьезной, такой возмужавшей.

Записку, которую она оставила в Губчека и по которой он нашел ее, Василий возит теперь с собой как дорогую реликвию, - ведь Маша уже сама пишет! Плохо, очень неграмотно, но пишет!

"Васа родной наш иде ти ест мы живом упаньки Маша".

Он был так взволнован этой запиской, что пробежал мимо начальника, не поприветствовав его, за что получил на другой день замечание. Правда, когда Василий показал начальнику записку жены, тот, растроганный, отменил замечание, но все же напомнил, что чекист должен иметь кроме горячего сердца еще и холодный ум.

И тогда Василий открылся начальнику, что семья его чуть не нарушилась, что эта встреча первая после неизвестности и что дом, который он сжег в Светлом Озере, - это дом женщины, когда-то спасшей ему жизнь, а теперь ушедшей в банду.

Начальник Губчека Михаил Давыдович Тонов, высокий худой брюнет, шагал по кабинету, слушая Василия. Потом подошел к нему, положил руку на плечо.

- За искренность спасибо, Ревякин, но скажу откровенно; не нравится мне в тебе слишком большая, я бы сказал, крестьянская чувствительность. Он сделал еще несколько шагов по кабинету. - Дом сжег зря. В тебе говорила личная месть. Такая роскошь чекисту непозволительна. А женщина эта - по твоему же рассказу - не бандитка. Она несчастна и унижена. Ее еще можно склонить к раскаянию. Она даже сможет помогать нам.