Владимир Бонч-Бруевич - Знамение времени - Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса (Впечатления Киевского процесса)

Вот, видите, и до них докатились волны общественного движения, поднятые этим процессом.

Такое простое, житейское соображение, совершенно разбивающее сразу весь обвинительный акт - так просто, так ясно само по себе, так само бросается в глаза каждому, что, право, вряд ли найдется в Киеве две сотни человек, кроме тех, кто по "обязанности службы" верит чему угодно, раз {25} это приказано, - которые бы по совести, положа руку на сердце, придавали бы значение всем этим россказням.

С души скатилось бремя... Я извиняюсь перед киевлянами, что мог ранее думать так о них, но право же меня ввели в заблуждение господа союзники, так раскричавшие на весь свет, как я полагал, о расовых особенностях киевлян, сохранивших в недрах своих доисторическую привычку людоедства...

Должен сознаться, что это прямое, честное, крайне отрицательное отношение к обвинениям, возведенным на Бейлиса, очень обрадовало меня. Я на минуту предположил было, что ужасная работа всех этих "Двуглавых Орлов", по крайней мере, в низах населения, привила, оставила след ненависти, легковерия, недоверия и предубежденности, но поскольку я могу судить по своим наблюдениям - все эти темные усилия почти не оставили следа, говорю "почти" только потому, что есть же где-либо рати "союзников", которые, одурманенные сплетнями и лганьем, не ведающие науки, может быть, и верят этой древней клевете на род человеческий...

- Что там говорить, - заявил при мне самый обыкновенный, что называется "серый" городской обыватель, - просто по злобе все это, мина подведена...

Посмотрел я на этого простосердечного русака и подумал: "устами младенцев возвещается правда". Ведь вот передо мной действительно политический младенец, и он, сын народа, чутко уловил самое главное, самую основу как этого, так и всякого другого, когда-либо возникавшего обвинения в ритуальном убийстве христиан евреями... Действительно, здесь "мина подведена", и ничего больше нет и не может быть в этом кошмарном клубке, который приобрел теперь историческое имя "дела Бейлиса".

С облегченным сердцем шел я в суд.

Я привык наблюдать толпу, массы, и это отрадное, честное настроение киевлян, уверен, не может не проникнуть туда, за холодные стены суда, и там оно должно претвориться в мужественную правду и справедливость.

{26}

V.

В суде.

Около суда и в суде настроение особенное, повышенное, боязливое. Полиция всюду: и конная и пешая, почти запрещающая даже проходить около суда,.. Иду через несколько полицейских дозоров, расположенных в самом суде... Везде спрашивают, вежливо и предупредительно, билет...

Вот, наконец, я в раздевальной. Вот я и в зале суда... Народа еще мало... Начинают являться эксперты... Вот ксендз Пранайтис... Интересная фигура... Лойола принял бы его несомненно в самые близкие свои сотрудники... Седой, ершистый, стриженный, как и все ксендзы, плотно поджавший нижнюю губу, он углубился в чтение какой-то книжки, а сам... сам тщательно и осторожно наблюдает залу, словно высматривая кого-то, словно намечая жертву своего воздействия... Худой, матового цвета от седеющей бритой бороды, так густо пробивающейся сквозь щеки и подбородок, он вдруг неожиданно вспыхивает, и краска багряно-синеватой крови пятнами заливает его окостенелое лицо. Павлов, Бехтерев, Косоротов, Троицкий, Коковцов, московский ученейший раввин Мазе. Да как их много! Будет буря, будет бой, и твердо верится, что тысячелетняя наука не сдаст своих позиций перед натиском тьмы и невежества... Каково-то будет господину прокурору сражаться со всеми этими профессорами и академиками, среди которых есть европейские знаменитости!

Но где же Сикорский?.. Его нет, он болен. Ах, как мне искренно жаль, что я не увижу, что я не услышу этого редкого человека, который, вопреки всякому здравому смыслу, так охотно законопачивает невинных людей в сумасшедшие дома: достаточно вспомнить дело сектанта Кондрата Малеванного, который, благодаря экспертизе этого "ученейшего" мужа, полтора десятка лет протомился в казанском сумасшедшем доме, откуда и был выпущен здравым и невредимым с наступлением дней российских свобод первой русской революции 1905 г.

Томительное ожидание тянет душу... Публика съехалась, как на премьеру в оперу... Бесконечный треск разговора, {27} наряды, бинокли, модные шляпки, веселые лица, радостные улыбки... А ведь на самом-то деле мы пришли на похороны нашей жизни, нашей культуры, нашего сознания... Правда, начав за упокой, мы можем кончить за здравие, но все-таки... все-таки, пока что, вот уже два года тянется это канительное, ужасное дело, и мы присутствуем не при разборе обыкновенного убийства, а убийства с ритуальными целями, с целями человеческого жертвоприношения для ради господа... Ужасно сознавать, что, в сущности, суд уже состоялся, ибо он открыт, и официальная рука уже наложила свой штемпель веры в то, чего нет и не может быть: век канибальства уже за плечами истории народов, и киевское население, без различия наций, так же неповинно в нем, как и все культурное человечество.