Борис Акунин - Любовь к истории (сетевая версия) ч.11

Я могу понять людей, которым органически не нравятся коты — бывает. Но будьте объективны: отказывать им в привязанности к человеку и даже героизме — попросту нечестно. И если на то пошло — Занджир просто играл в веселую игру: найди то, что пахнет так-то и так-то, и получишь вкусненькое. А кошка, преодолевшая свою индивидуалистическую природу и погибшая за человека — вот это действительно герой.

cartesius

Вот и я об этом.

У собак — любовь слуги к господину, у кошек — индивидуума к индивидууму.

12 января, 12:01

Нынче я отмечаю одну неисторическую, но памятную для меня дату: десятилетие кругосветного плавания. Вроде бы ничего особенного, турпоездка и турпоездка, а в то же время некая отдельная жизнь протяженностью в три месяца, полоса отчуждения между тем, что было раньше и что было потом.

Ввязался я в ту историю не просто так.

Мой японский приятель, который живет писательской профессией со студенческого возраста, давно меня предупреждал: «Через семь лет после первой книги будет первый творческий кризис. Жди». Так оно и вышло.

После «Алмазной колесницы» я почувствовал, что аккумулятор сел, машина дальше сама не поедет, нужно толкать. По-прежнему писать не могу, надоело. А как по-новому — не знаю.

Тогда и решил взять длинный тайм-аут, оторваться, уплыть из реальной жизни. Я знал, что на корабле будет очень скучно. И что скука — самая лучшая среда для новых идей. С этой надеждой и отправился в путь протяженностью в несколько десятков тысяч километров из точки А в точку А, из Саутгемптона в Саутгемптон.

Скучно было очень. Никому не посоветую. Моя бедная жена просто извелась от однообразия, чуть в кружок икэбаны не записалась, а это, скажу я вам, предпоследняя стадия энтропии.

Пароход был британский, публика, на русский взгляд, жутко чудн?я (я почти фотографически описал этот паноптикум в романе «Сокол и ласточка»). Знакомиться ни с кем было ни в коем случае нельзя — добрые английские друзья еще в Лондоне предостерегли. Иначе потом будешь три месяца, десять раз на дню встречаясь на палубе, разговаривать о погоде, меню и президенте Путине (он тогда уже был, и давно).

Пароход назывался по-революционному — «Aurora» (произносится «Ор?ра»). В Гонконге таксист с китайским придыханием обозвал его очень уместно: Хоррора.

Я часто ощущал там экзистенциальный ужас. Днем видишь, что наша планета мокрая и голая, с редкими пупырышками суши. И понимаешь, что правильное имя для нее было бы не Земля, а Вода (именно так будет называться следующая повесть о Фандорине, придуманная в том плавании: «Планета Вода»).

Ночью на верхней палубе было жутко. Моря не видно, сверху и снизу чернота, и кажется, что ты на космической станции, летящей сквозь безвоздушное пространство.

А еще все пассажиры старые-престарые (в трехмесячное плавание могут отправиться только пенсионеры), всё бесплатно, умиротворяющая музыка, тихие улыбки — и думаешь: вдруг ты на самом деле умер и находишься в Элизиуме?

Но это всё не имело значения. Главное, что моя надежда оправдалась.

Посреди Атлантики, день на третий или четвертый, воображение вдруг включилось — и как с цепи сорвалось. Идеи, персонажи, сюжетные повороты посыпались, будто из рога изобилия. Перепуганный мозг торопился заполнить фигурными композициями абсолютно пустые горизонты.

На пароходе я написал два романа и набросал черновик третьего. Книжки были не похожи на прежние. Я за те три месяца вообще много чего придумал, до сих пор еще не всё осуществил. Потому и отмечаю десятилетие.

Это был не последний и даже не предпоследний писательский кризис, но больше на такой экстрим я уже не отваживался. Полагаю, во второй раз средство не сработало бы.

Сейчас, когда я вспоминаю, где я был и что видел, в голову почему-то лезут одни зверушки, которых я повсюду гладил.

Например, в Австралии (то ли в Брисбейне, то ли в Дарвине) — гигантского питона и, наоборот, очень маленького крокодила.

Я всегда ненавидел змей. Они юркие, подлые, скользкохолодные и пресмыкаются. А питон был тихий, толстый, спокойный, с задумчивым взглядом — прямо как из мультфильма. К тому же оказался приятно шершавым и теплым. Я решил, что впредь гигантских питонов за змей считать не буду.