Николай Фигуровский - Очерк общей истории химии. От древнейших времен до начала XIX в.

Плодотворная деятельность химиков-аналитиков и, особенно, химиков-пневматиков оказала большое влияние на дальнейшее развитие химии. В результате открытий и исследований Блэка, Кавендиша, Пристлея и других ученых рассмотренного периода, широко раздвинулись рамки химических знаний. Богатейший новый экспериментальный материал, добытый химиками, послужил прочной основой не только для рационального объяснения химических явлений, но и для важных научных обобщений. Все это привело теорию флогистона вначале ккризису, а затем и к падению. Вместе с тем в результате успехов химико-аналитических исследований химия, наконец, прочно встала на научную почву и отказалась от догматических учений и верований, оставшихся в наследие от прошлых времен.

Рассматривая эпоху кризиса и падения теории флогистона, некоторые историки науки изображали происходившие тогда события и исторические процессы лишь как следствие особо плодотворной деятельности отдельных выдающихся ученых и, прежде всего, как мы увидим, Лавуазье. Одновременно они почти целиком игнорировали сдвиги в развитии химии, которые происходили в эту эпоху. Такое освещение событий не соответствует действительности.

В период распространения теории флогистона химия располагала весьма ограниченным фактическим материалом, который в основном удовлетворительно объяснялся с точки зрения флогистических представлений. Лишь там, где теория и факты противоречили друг другу, приходилось прибегать к компромиссным решениям. При этом либо флогистону приписывались некоторые особые свойства (невесомого флюида, вещества с отрицательным весом и т. д.) в зависимости от потребностей в объяснениях, либо фактические экспериментальные данные объявлялись неточными или несущественными. Конечно, успеху теории флогистона весьма способствовали и традиционные представления и верования, оставшиеся в наследство от алхимического и иатрохимического периодов.

При крайней ограниченности фактического экспериментального материала попытки теоретически объяснить различные химические явления, в частности явления горения, кальцинации металлов, химического сродства, свойств сложных веществ в связи с их составом и другие, естественно, сводились лишь к бесплодному обсуждению вопроса о роли элементов-качеств Аристотеля или трех принципов алхимиков. В конце XVII и первой половине XVIII в. эволюция учения об элементах шла не по пути развития представлений, высказанных Бойлем, а сводилась к возникновению многочисленных «теорий» о существовании в природе органического числа (4 или 5) начал. Во всех подобных «теориях» эклектически комбинировались либо просто объединялись и стихии Аристотеля и начала алхимиков.

По существу, то же самое имело место и в теоретических построениях основоположников теории флогистона. Так, «жирная земля» Бехера, а в дальнейшем и флогистон Шталя представляли собой в первоначальном понимании не что иное, как перевоплощения аристотелевского огня и одновременно серы алхимиков.

Ограниченность экспериментального материала в химии приводила также и к тому, что отдельные теоретические экспериментальные исследования передовых ученых — физиков и химиков, их гениальные догадки и развитые ими новые представления, как, например, исследования о горении и дыхании Дж. Майова, новое учение об элементах Р. Бойля, «корпускулярная философия» М. В. Ломоносова и другие, остались не просто незамеченными и непризнанными современниками, но даже и не доступными для восприятия. Слишком узок был круг фактов, на которые опирались высказывавшиеся передовые идеи; в то же время традиции, освещенные авторитетом ученых прошлого, оказались весьма живучими, а средневековые метафизические учения и объяснения казались еще само собой разумеющимися.

Нельзя, однако, сказать, что химики XVII в. совершенно игнорировали эксперимент и вообще опытные лабораторные исследования. Бехер в предисловии к своей «Подземной физике» писал о химиках, как о странной категории людей, «которые по какому-то, почти бессмысленному побуждению ищут для себя удовольствия в дыму и парах, в копоти и пламени, в ядах и бедности». «Но среди этих неприятных вещей, — продолжает Бехер, — я живу так приятно, что я скорее согласился бы умереть, чем поменяться местом с персидским шахом» (100).

Однако нужно иметь в виду, что Бехер говорит здесь собственно не об экспериментальных исследованиях в современном понимании этого слова, а скорее об алхимических занятиях — поисках философского камня и трансмутации металлов.