Даниил Данин - Неизбежность странного мира

Замысел был прост, в согласии Эйнштейна никто не сомневался, но… этой рукописи не было среди его бумаг в Принстоне. Просто не было. Он вспомнил, что она осталась в свое время в архиве «Анналов физики». Если нацисты, уничтожавшие в Германии «неарийскую науку», еще и не сожгли оригинала теории относительности, то. во всяком случае, добыть этот оригинал было немыслимо. Что же оставалось делать? Эйнштейн сам предложил выход: он бросил очередные дела и сел переписывать от руки те прославленные тридцать страниц…

Так появился на свет второй автограф статьи «К электродинамике движущихся тел». Теория относительности во второй раз сослужила человечеству добрую революционную службу — только на этот раз совершенно необычную для отвлеченной физической теории. (Позже, в конце войны, в 1944 году, рукопись 38-го года попала в библиотеку конгресса Соединенных Штатов — она была приобретена у прежнего владельца за 6 миллионов долларов. Но это уже был бизнес, только бизнес.)

Однако вернемся к физике.

Будет ли третий «самый счастливый» после Ньютона и Эйнштейна? Несомненно, Абсолютного и окончательного знания не существует — как к скорости света, к нему можно только приближаться. А когда придет пора для этого третьего, он скажет об Эйнштейне те слова, какие Эйнштейн сказал о Ньютоне в своем «Нечто автобиографическое»:

«Прости меня, Ньютон, ты нашел единственный путь, возможный в твое время для человека величайшей научной творческой способности и силы мысли. Понятия, созданные тобой, и сейчас еще остаются ведущими в нашем физическом мышлении, хотя теперь мы знаем, что если будем стремиться к более глубокому пониманию взаимосвязей, то мы должны будем заменить эти понятия другими, стоящими дальше от сферы непосредственного опыта».

Идеи, с которыми мы познакомились, и вправду очень далеки от нашего повседневного опыта. А впереди этому устоявшемуся опыту предстоят еще большие испытания. Одно из них уже подстерегает нас: надо разрешить последнее «фотонное сомнение» — частица ли фотон?

Начался весь разговор с града и ветерка, с провозглашения кванта электромагнитной энергии настоящей частицей. А кончится он, кажется, низведением фотона с этой высоты. История словно бы снова возвращается, по старому обыкновению, «на круги своя»: однажды ведь это было уже — световые корпускулы Ньютона не уцелели в споре со световыми волнами в эфире. Неужели новые корпускулы — фотоны Эйнштейна — постигнет та же судьба? Похоже, что так, но не совсем так: мы снова убедимся, что круги истории — это не колесо, в котором вертится белка, не движение по замкнутой линии («Ничего нет нового под Луной»), а витки расширяющейся диалектической спирали — движение вширь и вверх.

Из-за чего у нас возникает сомнение — частица ли фотон? Да все из-за его предельной скорости. Из-за этой скорости частица света утрачивает третье измерение — длину в направлении полета. Она превращается в плоский призрак, путешествующий в полном безвременье, ибо, как мы узнали, на «фотонных часах» каждая секунда — вечность.

Конечно, надо бы сперва задаться вопросом: а что такое частица вообще? Признаться; не легкий это вопрос. И нам еще придется его себе задавать. Однако не стоит мудрствовать лукаво. Решим, что это заведомо ясно. Неужто, если вам поднесут настоящую частицу на блюдечке, мы «не узнаем ее в лицо»? Все дело как раз в том, что не «настоящую» частицу, а, скажем, поле тяготения нельзя поднести на блюдечке! Что бы там о ней ни говорить, любая частица в привычном смысле этого слова, в привычном повседневном представлении — физическое тело, или, если хотите, тельце, само создающее свой объем — свою ограниченность и свою отграниченность от окружающего. Само — благодаря силам внутренних связей и без помощи внешних стенок, без участия других тел и сил.

Так, значит, не столь уж труден вопрос о частице? Нет, все-таки очень труден. Вот одинокое облако на небе. Его границы отчетливо видны со стороны. Но когда в безветрии летнего полдня на склоне Арагаца сидит такое облачко, беленькое, аккуратненькое, плотное, а вездеход, взбираясь по склону, влезает в него, эти ясные границы вдруг исчезают, и становится совершенно невыполнимым делом их очертить, — оказывается, они изменчивы, неопределенны, словно их вовсе и нет.

Если бы мы «въехали в атом» и огляделись по сторонам, нам не удалось бы установить, где он кончается: мы не поняли бы, где надо вбивать колышки, дабы обозначить его наружные границы. И наш гномик Майкельсон, устроившись на протоне, собственно, затруднился бы сказать, на чем он там сидит. У частиц нет внешних стенок. С бильярдными шариками, с неизменными кирпичиками мироздания мы уже простились навсегда.