Бенедикт Сарнов - Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко.

Взяв за основу частный случай, – ибо Зощенко это именно случай, подобный случаю Мандельштама или любому другому клиническому казусу, с которого начинает патолог, чтобы затем перейти к общим вопросам этиологии и патогенеза, – начав с этого случая, автор переходит к тому, что поднимает книгу выше литературных мнений и пристрастий, да и вообще выводит ее за пределы литературной тематики.

Книга выражает то, что можно было бы назвать доминантой нашего времени, – горькое разочарование в демократическом идеале XIX века, в шиллеровском «Обнимитесь, миллионы». Короче говоря, в том, что именовалось творческими потенциями народных масс…

Удивительно, что сам Зощенко выглядит в этой книге, даже просто звучит там, где автор щедро предоставляет ему возможность высказаться, – совсем не так, как его привыкли слышать.

Он как будто открыт заново, точно некий искаженный переписчиками подлинник, точно палимпсест; уже эпиграф как-то тоскливо настораживает, – тихий, болезненный голос как бы извиняется заранее за все, о чем он вынужден сказать.

Обилие других цитат ошарашивает, оглушает, в конце концов, делает книгу похожей на какую-то странную пьесу. Кажется, что автор собрал и спрятал в соседней комнате захваченных наугад очевидцев несчастного случая, вольных или невольных участников происшествия, потерпевших, их родственников, соседей, наконец, просто желающих высказаться – целую толпу людей всевозможных рангов и положений – и по очереди вызывает их в зал. Число свидетелей растет – из противоположных станов, из самых таинственных углов: благополучный литературный критик, революционный поэт, плешивый монархист, царский министр, пролетарский идеолог, безымянный автор «Философской энциклопедии», самодеятельный подпольный литератор «иных времен», Игорь Северянин, Александр Тиняков, Александр Блок, Гумилев, Ахматова, Ходасевич, Эренбург, Заболоцкий, Багрицкий, Луначарский, Ленин, Сталин, даже Христос, урезонивающий Савла, – кого тут только нет, кто только не явился, вызванный повесткой или sua sponte (по собственному хотению); и каждому не терпится вставить словечко, то один, то другой встревает в разговор как будто и некстати, но оказывается, что все говорят – точно сговорились! – одно и то же. Все говорят о преступлении. Иные выступают дважды и трижды, каждый имеет сказать что-то свое, а некоторые, не дожидаясь, пока их вызовут, сами распахивают дверь и перебивают автора. Причем не сразу замечаешь, что все это многоголосое судоговорение строжайше организовано, тонко срежиссировано, сами персонажи не замечают, что их показания служат какой-то не осознаваемой ими цели; между тем высказывания самых невероятных лиц неожиданно совпадают; желая возразить, они только подливают масла в огонь, – истина – ужасная, безжалостная – вырисовывается все более неотвратимо и тем более неопровержимо, что о ней свидетельствуют люди, которые в ней вовсе не заинтересованы. Главное – это то, что цитаты вовсе не являются, как это обычно бывает, иллюстрацией авторского текста, а создают сюжет, каждая движет повествование, создает некоторый поворот и открывает нечто новое.

Борис Хазанов

В то самое время, когда Котофеева одолевали все эти страшные сомнения, нарком просвещения Луначарский вел героическую борьбу со своими товарищами по партии, желавшими упразднить оперу и балет, а также закрыть академические театры как «абсолютно не приспособленные обслуживать широкие пролетарские массы». Убедившись в полном своем бессилии, Луначарский обратился с отчаянным письмом к Ленину, в котором просил уделить ему хоть четверть часа для разговора на эту тему. Ленин ответил на это письмо телефонограммой:

«т. Луначарскому

Принять никак не могу, так как болен.

Все театры советую положить в гроб.

Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте. Ленин».

Большой театр не был закрыт только потому, что выяснилось: его содержание обходится государству почти во столько же, во сколько обошлось бы просто содержание здания. А здание упразднять никто не собирался хотя бы потому, что в нем проходили партийные съезды (См. Литературное наследство. Т. 80. М., 1971).

Речь идет о концепции задуманной Юрием Олешей в то время повести «Нищий».

Сообщено мне покойным А. В. Белинковым, которому рецензия В.В. Ермилова была предъявлена при освобождении из лагеря, когда решался вопрос о его реабилитации.