Сам Ницше заявлял, будто поднялся над тем, что называлось пессимизмом и оптимизмом, и с определенной точки зрения он был прав: если врач ставит тяжелый диагноз, это не значит, что он пессимист, а если назначает лечение — что он оптимист. Он просто знает и обязан делать то, что знает. Но в другом, просто человеческом месте своей души он при этом может испытывать отчаяние или питать надежду. Лично мне как-то не по душе нении (или, по-русски , нюни — впрочем, это вопрос для филологов); впрочем, посмотрим — может быть, в конце этой лестницы я еще сумею предложить и что-нибудь другое, освежающее.
Пока мыслители рассуждали, человечество ни о чем не думало, а жило, как могло, и к концу 20-го века подвело себе итог, пусть пока предварительный, но уже довольно ясный и безутешный (другой критически настроенный мыслитель, К. Г. Юнг, метафорически назвал бы этот итог антихристовским , см. его книгу «Эон»). Надежда на то, что этот итог не окончателен, признаться, совершенно иррациональна, если даже не безумна, — иными словами, я не могу толком и общезначимо объяснить, на чем она основана. Но она, как ни странно, есть, хотя и еле жива: без нее я не брался бы за перо, как, вероятно, и каждый, кто думал о чем-то подобном. Чтобы продлить эту полупризрачную жизнь надежды, дать ей еще немного потрепетать (ведь, может быть, случится какое-нибудь чудо), надо попробовать ответить на ряд вопросов: когда началась патология европейской психической жизни, то есть жизни вообще? Как она развивалась? Почему? Чего теперь ждать? На что надеяться? Или надеяться уже не на что, а ждать нечего?
Если это даже так, я предпочитаю жить и действовать, как будто надежда есть и ожидание не напрасно, а, стало быть, надо прикладывать руки, чтобы надежда, может быть, сбылась, — надежда на то, что опасность вырождения и гибели человечества минует, что оно возьмется когда-нибудь за ум, отказавшись от смертельно опасной игрушки разума, и что оно в конце концов не обманет свою судьбу, свою эволюционную и автоэволюционную судьбу.
В этой книге я поставил перед собой задачу выяснить для читателя (для себя я уже выяснил, что мог), в чем сущность девиантного европейского пути (который я называю европейской матрицей — она-то и вызывает во мне описанную выше сильную, сильнейшую обеспокоенность), когда и почему европейцы (а вслед за ними и почти все остальное человечество) по нему пошли и, наконец, куда и почему этот путь ведет. Европейская матрица, то есть эволюционно-девиантный уклон нынешнего человечества, — вот главный абстрактный герой моей книги.
Я намерен выполнить свою задачу, пользуясь двумя способами работы. Один из них в принципе хорошо знаком всякому читателю литературы по общим темам, толкующим историю культуры (в принятом понимании), — это традиционный научный поиск ее тенденций и динамики, а равно и попытки обосновать найденное на ее же материале. Если при этом я принимаю за исходную точку зрения, довольно близкую к психологии бессознательного (хотя и не совсем тождественную ей), то это — как один из вполне возможных с научных позиций вариантов — мое личное дело [3] Равно как и то, что академический стиль и тон я буду использовать свободно, то есть только по надобности, там, где это необходимо для сугубой точности, да и то лишь в изложении, а не в оформлении — все эти ссылки, точные цитаты и списки (которым я в свое время отдал обильную дань) ничего не дают ни сердцу, ни уму, а лишь позволяют безнаказанно скрывать иным авторам свою внутреннюю пустоту и ничтожество. Впрочем, читатель может мне поверить (вот унизительное заявление!) — я не собираюсь врать, сообщая ему небывалую и непроверенную информацию. А если я время от времени буду пускаться в рискованные стилистические авантюры и игры, то пусть еще не удалившийся читатель не возмущется: так уж я устроен, да и не обойтись без них в таком смертельно серьезном деле, какое я затеял.
, а уж личное дело читателя — так или иначе оценить мой подход. Я же, со своей стороны, выбрал его вовсе не потому, что он приводит к нужным мне результатам — к этим же или очень похожим результатам можно подойти и с других позиций (что показывает, скажем, пример Ницше), — а потому, что он позволяет точнее, тоньше настроить исследовательскую оптику и, стало быть, разглядеть и разъяснить большее; свет, который он дает, для моих глаз в этой ночи куда ярче.
Второй способ работы гораздо менее знаком читателю научных текстов, особенно современных, а более — читателю исторической эссеистики, особенно беллетризованной и особенно старой, девятнадцатого — начала двадцатого столетий. Этот способ, который нисколько не противоречит первому, а, наоборот, восполняет и обогащает его, предполагает направление мощного прожектора внимания и исследования на узловые точки генезиса и динамики европейской матрицы не просто в их функциональных ролях, а в их личностно-символическом измерении или, лучше сказать, воплощении. Иными словами, речь пойдет о личностях , представляющих главные символические поворотные моменты в судьбе европейской матрицы (цивилизации) и представляющие собой (а тождество «представлять» и «представлять собой» — это и есть суть символа, о чем прошу не забывать) эти же поворотные моменты борьбы за матрицу и против нее .
Читать дальше