Николай Бердяев - Константин Леонтьев

Думаю, впрочем, что в основе всего лежит, с одной стороны, уже тогда, в 1870-71 годах, {давняя} (с 1861-62 годов) философская ненависть к формам и {духу новейшей европейской} жизни; а с другой, - {эстетическая и детская} какая-то приверженность {к внешним формам} Православия; прибавьте к этому сильный и неожиданный толчок сильнейших и глубочайших потрясений (слыхали вы французскую поговорку: "Cherchez la femme!", то есть во всяком серьезном деле жизни "ищите женщину"), и, наконец, {внешнюю случайность опаснейшей и неожиданной болезни и ужас умереть в ту минуту, когда только что были задуманы и не написаны ещё: и гипотеза триединого процесса}, и "Одиссей Полихрониадес", и, наконец, не были ещё высказаны о "югославянах" все те {обличения} в европеизме и безверии, которые я сам признаю решительно исторической заслугой моей. Одним словом, {все главное мною сделано после} 1872-73 {годов}, то есть после поездки на Афон и после {страстного} обращения {к личному православию... Личная вера почему-то вдруг} докончила в сорок лет и политическое, и художественное воспитание моё. Это и до сих пор удивляет меня и остается для меня таинственным и непонятным. Но в лето 1871 года, когда в Салониках, лежа на диване в страхе {неожиданной} смерти (от сильнейшего приступа холеры), я смотрел на образ Божией Матери (только что привезенный мне монахом с Афона), я {ничего этого} предвидеть ещё не мог, и все литературные планы мои ещё были даже очень смутны. Я думал в ту минуту не о {спасении души} (ибо вера в Личного Бога давно далась мне гораздо легче, чем вера в моё {собственное бессмертие)}, я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел в ужас просто от мысли о телесной смерти, и, {будучи уже заранее подготовлен} целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, {я вдруг, в одну минуту, поверил} в существование и могущество {этой Божией Матери;} поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою {живую, знакомую}, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: "Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я ещё ничего не сделал достойного моих способностей и вел {в высшей степени} развратную, {утонченно}-грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня {в простого и настоящего} православного, верующего {в среду и пятницу} и в чудеса, и даже постригусь в монахи".

К. Н. был необыкновенно искренний, открытый, правдивый человек; это чувствуется в каждой его строчке. Описание величайшего переворота его жизни поражает своей простотой, отсутствием рисовки и прикрас. Закостенелый рационалист не найдет ничего особенного в происшедшем с К. Н. Человек испугался смерти и от страха прибег к помощи высших сил. Случаи такие бывали нередко. Переубедить такого рационалиста нелегко. Внешние факты сами по себе, в голой своей эмпиричности, ничего не доказывают. Но тот, кто привык видеть через внешнюю символику фактов духовную действительность, будет поражен проявлением в жизни К. Леонтьева действия Божьего промысла. В происшедшем с ним религиозном перевороте, как и во всяком религиозном перевороте, основной действующей причиной является ниспосланная ему Божия благодать. Душевная почва была готова, и Божия благодать совершила дело перерождения души. Характер духовного переворота предопределил религиозный тип К. Леонтьева. В его религиозном обращении действовала благодатная сила Божия, но сам он принадлежит к безблагодатному религиозному типу. Ужас гибели временной и вечной лёг в основу его веры. Эстетическое отвращение к современной буржуазной цивилизации и буржуазному прогрессу укрепило в нем любовь к византийскому православию и к монашеству. Тип религиозности К. Н. был в своем зарождении и основном направлении дуалистическим. Для силы его религиозных переживаний необходимы полярные противоположности и контрасты. Отрицательное отталкивание усиливает его веру. Положительные благостные переживания в нём сравнительно слабы. Он принял христианство прежде всего как религию страха, а потом уже любви. В очень интересном письме к одному студенту, напечатанном в "Богословском вестнике", К. Н. так характеризует свой духовный перелом: "Мне недоставало тогда {сильного} горя; не было и тени {смирения}, я верил {в себя}. Я был тогда гораздо счастливее, чем в юности, и потому я был крайне самодоволен. С 69-го года {внезапно} начался перелом; удар следовал за ударом. Я впервые ясно почувствовал над собою какую-то высшую десницу и захотел этой деснице подчиниться и в ней найти опору от {жесточайшей} внутренней бури; я искал только {формы} общения с Богом. {Естественнее} всего было подчиниться в {православной форме}. Я поехал на Афон, чтобы {попытаться} стать {настоящим} православным; чтобы меня строгие монахи {научили} веровать. Я согласен был им {подчиниться} умом и волей. Между тем {удары извне} сами по себе продолжались все более и более сильные; {почва} душевная была готова, и пришла, наконец, неожиданная минута, когда я, до тех пор вообще смелый, почувствовал незнакомый мне дотоле {ужас}, а не просто страх. Этот ужас был в одно и то же время и духовный и телесный; одновременно {и ужас греха и ужас смерти}. А до этой минуты я ни того, ни другого сильно не чувствовал. {Черта заветная была пройдена}. Я стал {бояться Бога и Церкви}. С течением времени {физический} страх {опять прошел}, духовный же остался и все {вырастал}". Религиозный ужас остался у К. Н. навсегда. Отныне жизнь его становится под знак искания спасения. Он дает обет поступить в монахи, если Матерь Божия спасет его жизнь. Молитва его была услышана, и он выздоровел. После этого через всю его жизнь проходит стремление уйти из мира в монастырь. Человек Возрождения, язычник до самой глубины своего существа, раскрывает в себе противоположный полюс. И жизнь его двоится. Он ещё долгое время остается в миру, но тоска по монашеству не дает ему покоя.