Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Эрудиты, к которым столь сурово отнесся Гегель, не раз встретятся нам на страницах настоящего исследования, и мы увидим, что, быть может, не стоило их осуждать, ибо и они оказались полезны для поддержания в обществе интереса к философии, да и просто как хранители сведений, которые, не будь на свете эрудитов, не так-то просто было бы раздобыть. Однако нельзя не признать правоту первой части гегелевского утверждения, где, собственно, косвенным образом повторяется суждение из платоновских писем, рассказывающих о высокомерии человека, нахватавшегося верхов и на этом основании считающего, что превзошел философию как таковую. Если история философии сводится к перечню взглядов когда-то живших людей, то и сама философия представляется чем-то ненужным и неспособным достигнуть истины. Ведь многочисленность философов прошлого и их разноголосица, как представляется человеку постороннему, в достаточной мере показывает их неспособность достигнуть твердой почвы или хотя бы договориться между собой.

Но в том-то и дело, говорит Гегель, что философия не сводится к мнениям; философских мнений вообще не существует, потому что мнение – это субъективное представление, тогда как философия есть объективная наука об истине, существующей с необходимостью. А значит, по Гегелю, «вся история философии есть по своему существу внутренне необходимое, последовательное поступательное движение, которое разумно внутри себя и определяется своей идеей a priori» [13]. Другими словами, форма философии не тождественна ее содержанию, а значит, в отличие от содержания, не является истинной. Второй вывод, который делает Гегель, еще существеннее: всякая система философии существовала с необходимостью и так же необходимо продолжает существовать еще и теперь. Ни одна из философских доктрин не исчезла, но все они сохраняются в философии как разные моменты единого целого. Хотя история философии есть именно история, в ней мы имеем дело с тем, что не прешло и не исчезло.

Тела духов, являющихся героями этой истории, земная жизнь и внешние судьбы философов действительно отошли в прошлое; но их творения, мысли, не последовали за ними, ибо разумное содержание их творений не является плодом их воображения, не выдумано ими. Философия не есть сомнамбулизм, а скорее наиболее бодрствующее сознание; и подвиг тех героев состоит лишь в том, что они из глубин духа извлекают то, что само по себе разумно, и переносят его в сознание, в знание, в которых оно сначала содержалось лишь как субстанция, как внутренняя сущность, – их подвиг есть процесс последовательного пробуждения. Эти подвиги не только помещены поэтому в храме воспоминаний, как образы прошлого, а они еще и теперь столь же наличны, столь же живы, как во время своего первого появления. Эти действия и творения не были упразднены и разрушены последующими, и мы еще теперь пребываем в их сфере. Элементом, в котором они сохраняются, не являются ни холст, ни мрамор, ни бумага, ни представления и воспоминания (это все – элементы, которые сами преходящи или представляют собою почву для преходящего), а мысль, понятие, непреходящая сущность духа, куда не проникают ни моль, ни воры. Приобретения мышления, как впечатленные в мышлении, составляют само бытие духа. Эти познания именно поэтому не представляют собою многоученость , познание умершего, похороненного и истлевшего. История философии имеет своим предметом не стареющееся, продолжающее свою жизнь [14].

Казалось бы, все прекрасно, и для истории философии все обстоит как нельзя лучше. И тем не менее, принять такую радужную картину, косвенным путем обеспечивающую, к тому же, бессмертие всякому, кто к ней так или иначе причастен, мы не можем.

Однако исторический опыт последнего столетия научил нас не полагаться на историческое самосознание, на ту «духовную субстанцию», которая постоянно присутствует в истории и движет ее. Проще говоря, мы уже не верим в разумность и целесообразность истории, как и в то, что человечество, хотя бы в лице лучших своих представителей – философов – может мыслить и действовать как всецело разумное. Марксизм ли тому виной или что другое, только идея поступательного движения человеческого духа к высшей точке самосознания оказалась изрядно дискредитирована, как и сама идея исторического прогресса. Вольно было Гегелю говорить о значимости характера и страстей отдельной личности в мировой истории, ведь он имел перед своим мысленным взором Фридриха Великого и Наполеона. Двадцатое же столетие познакомилось с такими всемирно-историческими личностями, чьи страсти и характер стоили жизни миллионам людей, так что теперь принять гегелевский тезис можно разве что в негативном смысле, как констатацию ужаса и бессмыслицы всемирной истории. Возможно, именно поэтому гегельянские истории философии теперь не в моде. А может быть, и потому, что нам все труднее становится верить не только в возможность постижения смысла мировой истории, но и в самое существование этого смысла. Пресловутый постмодерн все расставил по местам, отведя гегельянству роль одного из множества метанарративов, а нам оставив ницшеанский релятивизм.