Мартин Хайдеггер - Лекции о метафизике

Закат (der Untergang [27]) имеет здесь два смысла: подразумевается 1) заход (уход) (der Weggang) как переход (der Ubergang) и 2) погибель, нисхождение (der Hinuntergang) как познание бездн. Этот двойной смысл следует также из правильного понимания вечности во временности заката.

В перспективе вечности сам закат – это мгновение, но не только как уносящееся в прошлое «сейчас», как чистое мимолетное, то есть самое краткое и самое преходящее, но и как самое полное, где царит ярчайший блеск сущего в целом – как мгновение, в котором постижима вся полнота возвращения. Символ тому – свернувшаяся кольцом змея, живое кольцо. В этом образе змеи данная взаимосвязь вечности и мгновения сливается для Ницше в их единство: живое кольцо змеи – вечное возвращение и мгновение. В одном из более поздних высказываний (Воля к вл., п. 577,1887; XVI, 75) Ницше противопоставляет свое понимание вечности поверхностному, подразумевающему под вечностью «вечно-неизменное»: «Против ценности вечно-неизменного (наивность Спинозы, равно как и Декарта) – ценность самого краткого и самого преходящего, соблазнительный золотистый блеск на брюхе змеи vita». Звери продолжают речь, и наконец Заратустра понимает, о какой вечности они ему возвещают – о вечности мгновения, которое обнимает в себе всё: о вечности заката.

Слушая эти слова зверей, Заратустра ничего не отвечает: «тихо лежал он… ибо беседовал со своей душой». «Змея же и орел, видя его в таком молчании, почтили окружавшую его великую тишину и осторожно удалились» (VI, 323).

В каком же молчании пребывает Заратустра? Он молчит, поскольку полностью погрузился в беседу со своей душой; поскольку понял, кто он такой, и стал тем, кто он есть. Постигнув, что бездна принадлежит высоте, преодолел он и зло, и напасти. Преодоление зла – не устранение последнего, а признание его необходимости. Покуда от зла лишь с отвращеним уклоняются – покуда презрение рождается из отвращения, остается такое презрение зависимым от презираемого; и только когда презрение из любви перерастает в задачу, превращаясь в «прохождение мимо» благодаря признанию необходимости и зла, и страдания, и разрушения, – только тогда в молчании любящего «проходящего мимо» рождается великая тишина, окружающая ставшего самим собой. Лишь когда эта великая тишина окружила Заратустру, нашел он свое уединеннейшее уединение, которое отныне не имеет ничего общего с отстранением от жизни, наоборот – является его противоположностью. И звери его уединения почтили эту тишину – позволили ей проявиться во всей полноте, «осторожно удалившись». Отныне гордость орла и мудрость змеи стали неотъемлемыми составляющими сущности Заратустры.

Заратустра сам стал героем, поскольку проникся мыслью о вечном возвращении, приняв ее как величайшую тяжесть. Теперь Заратустра – знающий: он знает, что самое великое и самое ничтожное неразрывны и возвращаются вновь и вновь и что посему и величайшему учению о кольце колец тоже суждено превратиться в песенку под шарманку, которая всегда будет сопутствовать его подлинному провозвестию. Теперь Заратустра – тот, кто одновременно идет навстречу своему высшему страданию и своей высшей надежде. Вспомним вопрос Ницше: «В чем состоит героическое?» (то есть что делает героя героем?), и его ответ: «Одновременно идти навстречу своему высшему страданию и своей высшей надежде» (Вес. наука, п. 286; V, 204). Но вспомним также и мысль, которой мы решили придерживаться в самом начале лекции: «Вокруг героя всё становится трагедией». «Создав сверхчеловека, распростер я вокруг него великое покрывало становления и утвердил над ним полуденное солнце» (п. 693; XII, 362, написано в период работы над «Заратустрой»). Покрывало становления – это возвращение как истина о сущем в целом, а полуденное солнце – мгновение самой короткой тени, ярчайшая яркость, символ вечности, возвращение в свете этой вечности. Когда в бытие привносится «величайшая тяжесть», incipittragoedia. Тем самым раскрывается внутренняя взаимосвязь названных так двух последних разделов «Веселой науки», в которых впервые говорится об учении о возвращении: становится ясно, что должен быть создан образ мыслителя вечного возвращения равного.

Вместе с Заратустрой начинается для Европы «трагическая эпоха» (Воля к вл., п. 37; XV, 166); трагическому знанию ведомо, что «сама жизнь» (сущее в целом) порождает страдание, разрушение, муки, которые, однако, не являются аргументами против нее (Воля к вл., п. 1052; XVI, 391). Согласно обычному, даже наиболее углубленному представлению, с трагическим связаны лишь вина, закат, конец, безнадежность. У Ницше понятие трагического и трагедии совершенно другое, существенно глубже: трагическое в его смысле против всякой «покорности судьбе» (Воля к вл., п. 1029; XVI, 377), хотя и вряд ли ему вообще необходимо быть «против» чего-то. Трагическое, по Ницше, не имеет ничего общего с мрачностью саморазрушительного пессимизма, но также и со слепой восторженностью погрязшего в пустых желаниях оптимизма; трагическое в смысле Ницше вообще выпадает из подобных противопоставлений уже потому лишь, что является позицией воли и, следовательно, познания в отношении сущего в целом и что его основной закон заключается в борьбе как таковой.