Мишель Фуко: Жизнь: опыт и наука

Одним из условий возможности формирования истории наук в начале XVIII в„как отмечает Кангилем, явилось осознание происшедших незадолго до того "научных революций" — возникновение алгебраической геометрии и исчисления бесконечно малых, рождение коперниканской и ньютонианской космологии.

2) Тот, кто говори": "история правдивого дискурса", говорит также: "рекуррентный метод". Не в том смысле, как это могла бы сказать история наук, — что после того, как некая истина наконец-то признана, теперь можно спросить, с какого момента ее стали предвосхищать, какими путями к ней шли и против каких групп нужно было вступить в заговор, чтобы ее открыть и доказать; но в том, что последовательные трансформации этого правдивого дискурса постоянно производят коренные преобразования в их собственной истории: то, что долгое время казалось тупиком, оказывается в один прекрасный день спасительным выходом, какой-нибудь факультативный опыт становится центральной проблемой, вокруг которой начинают располагаться все остальные, незначительное отклонение превращается в фундаментальный разрыв, как это было, например, с открытием внеклеточной ферментации: из побочного феномена во времена, когда царила пастеровская микробиология, она превратилась в маркер важнейшего разрыва, но лишь после того, как получила развитие физиология энзимов.

Словом, история прерывностей сама оказывается тем, что не устанавливается раз и навсегда, — она сама по себе "не непрерывна", она сама дискретна, она должна постоянно возобновлять себя ценой все более новых и новых усилий.

Следует ли из этого делать вывод, что наука спонтанно в каждый миг делает и переделывает свою собственную историю настолько, что действительно уполномоченным историком той или иной науки мог бы быть только сам ученый, реконструирующий прошлое того, что он сам в данный момент делает? Для Кангилема это проблема не профессии, но точки зрения. История наук не может довольствоваться суммой представлений, которых придерживались ученые прошлого, или полученными ими результатами; историю физиологии растений, например, нельзя писать, пережевывая "все то, что разные люди, называемые ботаниками, врачами, химиками, садовниками, агрономами, экономистами написали по поводу своих предположений, наблюдений или опытов над объектами, называемыми то травами, то насаждениями, то растениями, касающихся отношения между структурой и функцией".

Но история наук точно так же не создается и путем повторной фильтрации прошлого через совокупность высказываний или теорий, которые сегодня признаются валидными, обнаруживая благодаря этому грядущую истину в том, что прежде было "ложным", как и наоборот: ставшую очевидной впоследствии ошибку — в том, что прежде считалось истинным. В этом один из краеугольных камней метода Кангилема.

История наук в своей специфичности может конституировать себя, только принимая в расчет точку зрения эпистемолога, располагающегося между чистым источником и самим ученым. Именно эта точка зрения и позволяет сквозь различные эпизоды в движении того или иного научного знания проступить "скрытому упорядоченному продвижению". А это значит, что процессы отсеивания и отбора высказываний, теорий, объектов осуществляются в каждое мгновение в соответствии с некоторой нормой, эта же последняя не может быть отождествлена ни с какой бы то ни было теоретической структурой, ни с той или иной современной парадигмой, поскольку то, что считается сегодня научной истиной, является все же всего только эпизодом, самое большее — промежуточным членом.

Если и оказывается возможным обратиться к прошлому и надлежащим образом прочертить его историю, то это происходит не благодаря опоре на "нормальную науку", но через отыскание такого "нормативного" (normen) процесса, по отношению к которому нынешнее знание оказывается только его моментом, причем при условии, что возможность предсказания будущего, если только не иметь в виду пророчества, исключается.

История наук, — говорит Кангилем, цитируя Сюзанн Башляр, — может строить свой объект не иначе как в некоем "идеальном пространстве-времени". В качестве такового не может выступить ни "реалистическое" время, аккумулированное исторической эрудицией, ни пространство идеального, которое авторитарно кроит современную науку, — это пространство-время может быть дано истории наук только точкой зрения эпистемологии. Последняя не является общей теорией науки или теорией всех возможных научных высказываний. Она представляет собой поиск такой нормативности, которая внутренне присуща различным научным деятельностям, как они действительно осуществлены. Речь идет, стало быть, о необходимости теоретической рефлексии, которая позволяет истории наук конституировать себя отличным от истории вообще образом и обратно: история наук открывает такую область анализа, которая нужна, чтобы эпистемология была чем-то иным, нежели простым воспроизведением внутренних схем той или иной науки в некоторый момент времени.