Мишель Монтень - Мишель Монтень. Опыты. Книга третья

Я поместил когда-то Эпаминонда [35] Эпаминонд — знаменитый фиванский полководец (род. ок. 420—410 г. до н.э., ум. в 363 г.). в первом ряду лучших людей и не отступаюсь от этого. До чего же возвышенно понимал он свой долг, он, который ни разу не убил ни одного побежденного и обезоруженного им в схватке; который не позволял себе даже ради бесценного блага — возвращения свободы отчизне — предать смерти без соблюдения всех форм правосудия какого-нибудь тирана или его приспешника; который считал дурным человеком того, кто, будучи даже безупречным гражданином, не щадил в пылу битвы, среди врагов, своего друга или того, с кем его связывали узы гостеприимства! Вот душа, и впрямь отлитая из драгоценного сплава! Он вносил в самые жестокие и необузданные человеческие деяния доброту и человечность, притом доведенную до такой степени утонченности, какая известна лишь самым человечным из философских учений. От природы ли была так чувствительна его душа, суровая, гордая и несгибаемая в борьбе со страданием, смертью и бедностью, или ее смягчило самовоспитание, но она стала на редкость нежною и отзывчивой. Грозный, с мечом в руке и залитый кровью, он идет в бой, сокрушая и уничтожая мощь народа, непобедимого в схватке со всеми, кроме него [36] Говоря о народе, «непобедимом в схватке со всеми, кроме Эпаминонда», Монтень имеет в виду спартанцев. , но старательно уклоняется в сумятице и гуще жестокой битвы от встречи с другом или с тем, с кем его связывали узы гостеприимства. И он был поистине достоин повелевать на войне, ибо в самом пылу ее, в самом яром пламени, в неистовстве кровопролития способен был ощущать укоры доброго сердца. Ведь это чудо — уметь вкладывать в такие дела хотя бы малую толику справедливости, и только самообладание Эпаминонда могло примешивать к ним кротость и снисходительность самых мягких нравов и душевную чистоту. И в то время как один полководец сказал мамертинцам [37] Здесь Монтень разумеет Помпея; см.: Плутарх . Жизнеописание Помпея, 10. , что статуты ни в какой мере не распространяются на вооруженных людей, а другой в разговоре с народным трибуном — что одно время для правосудия, а другое для войны [38] Это было сказано Цезарем; см.: Плутарх . Жизнеописание Цезаря, 36. , а третий — что звон оружия мешает ему слышать голос законов [39] Здесь Монтень имеет в виду Мария; см.: Плутарх . Жизнеописание Мария, 28. , Эпаминонду ничто никогда не мешало слышать голоса учтивости и безупречной любезности. Не позаимствовал ли он у своих врагов обычай устраивать, идя на войну, жертвоприношения музам, дабы их прелесть и жизнерадостность смягчала присущую воину ярость и беспощадную жестокость?

Так не будем же, следуя в этом столь великому учителю и наставнику, опасаться отстаивать мысль, что существуют кое-какие вещи, непозволительные даже в отношении наших врагов, и что общественные интересы отнюдь не должны требовать всего ото всех в ущерб интересам частным, manente memoria etiam in dissidio publicorum foederum privati iuris [40] «Даже при расторжении государственных договоров памятуя о правах частных лиц» ( Тит Лив ий, XXV, 18). :

а также, что вовсе не все может позволить себе порядочный человек, служа своему государю, или общему благу, или законам. Non enim patria praestat omnibus officiis, et ipsi conducit pios habere cives in parentes [42] «Ведь родина не заслоняет от нас всех остальных наших обязанностей, и ей самой выгодно иметь граждан, почитающих родителей» ( Цицерон . Об обязанностях, III, 23; Монтень несколько изменил слова Цицерона, чтобы теснее связать их со своим текстом). . Это самое что ни на есть подходящее наставление для нашего времени; нам незачем прикрывать наши души стальными пластинами — довольно того, что ими прикрыты наши плечи, и достаточно обмакивать наши перья в чернила, незачем макать их в кровь. И если презирать дружбу, личные обязательства, данное тобой слово и узы родства, принося все это в жертву общественному благу и повиновению власти, есть величие души и проявление редкостной и исключительной доблести, то, весьма вероятно, — скажем это себе в извинение — такое величие не могло бы ужиться с душевным величием Эпаминонда.

Мне внушают глубокое отвращение яростные призывы, исходящие от некой совсем иной, лишенной всяких нравственных устоев души: