Эрвин Шрёдингер - Квантовый кот вселенной

Эти размышления останутся, скорее всего, не более чем поэтической игрой слов, привлекательной для одних и отталкивающей своей неопределенностью других, если мы не сблизим их с развитыми в предыдущей главе взглядами на связь сознания с органическими событиями. На первый взгляд не очевидно, что это самопреодоление и есть родовой процесс развития, отражающийся в сознании. Можно было бы думать, что самопреодоление и сознание всего лишь движутся рядом, и первое в своей чудовищной медлительности в пределах короткого отрезка жизни индивидуума более второстепенно, во всяком случае, не внедряется в сознание вместе с каким-нибудь жизненным переживанием.

Но именно это и есть, вероятно, то самое, что мы обсуждали выше: сознание как раз отзывается на еще не полностью «заавтоматизировавшиеся», на еще не полностью наследственно зафиксированные органические события. Осознание в человеческой соме совершается исключительно в мозговых процессах потому, что мозг (или его части) и есть тот человеческий орган, который находится в состоянии обучения, именно в нем помещается, так сказать, точка приложения эволюции. Осознанность мозговых процессов имеет место постольку, поскольку они модифицируемы условиями окружающего мира. Именно эти модификации только и внедряются в сознание, пока оно еще находится в состоянии тренировки, чтобы однажды, значительно позднее, превратиться в натренированное и бессознательное родовое приобретение.

Сознание – феномен эволюционного периода. Этот мир проявляет себя только там и лишь постольку, где и поскольку он развивается, порождает новые формы. Состояния покоя ускользают от света сознания, петрифицируются, проявляются теперь только через взаимодействие с состояниями эволюции.

Из сказанного выше следует, что сознание и разлад должны быть неразрывно связаны друг с другом. Это следствие, звучащее несколько парадоксально для обыденного мышления, может быть легко подтверждено высказываниями мудрецов всех народов и всех времен, т. е. совпадающими мнениями тех индивидуумов, жизнь которых – в пределах обозреваемого нами крошечного отрезка времени – обозначила наиболее мощные удары резца, формирующего человека и которые все вместе, и даже каждый из них в отдельности, несут поэтому львиную долю ответственности за этот разлад, за это сопротивление непреходящей формы против ее преобразования.

В качестве типичного примера, в котором особенно отчетливо обнаруживается, что при самосдерживании происходит преодоление унаследованного характера предков, я напомню описанную в шестой главе реакцию культурного человека на обиду, о чем прошу сейчас еще раз прочесть. При этом наблюдается совершенно особое состояние аномально сильного осознавания, обычно называемое раздражением, сопровождающее происшествие и совершенно явно связанное с тем, что наступает внутренний разлад. Счастлив тот, чьи внутренние наклонности не дают излиться состоянию атавистического напряжения – он возбуждается в таком случае значительно меньше. Но остается намного спокойнее и тот, кто следуя «завету предков», тотчас и без затруднений повергает противника на землю. Пример типичен также и в том отношении, что он показывает, как определенная «добродетель» превращается в процессе эволюции в «порок», от которого желательно избавиться. Для примитивного человека, который еще не жил в государственном сообществе, постоянная готовность к борьбе за себя, свою жену, своих детей, которые могли рассчитывать только на его защиту, была превосходной добродетелью, которая благодаря естественному отбору должна была достигнуть высочайшей степени развития. В песнях Гомера еще слышится хвала этой добродетели, а обычай дуэлей сохранял ее атавистическую нравственную ценность до самого последнего времени! Сегодня называем мы эту древнюю добродетель вспыльчивостью, она превратилась в порок, подобно тому как боги наших предков превратились в демонов и кобольдов.

Если это говорит о том, что вся наша сознательная жизнь действительно есть борьба с нашим прежним «Я», с которым мы постоянно впадаем в разлад в процессе развития, то все еще отсутствует доказательство того, что это как раз и должно быть обоснованием нравственного критерия или этического требования «ты должен!» Не потому, конечно, что мы желаем защищать детское мнение, будто идея развития в соответствии с высшей целью является осознанием внутренней причины или мотивом требования добродетели. Это, быть может, подходит для подобной цели лишь таким образом, каким оказалось подходящим использование веры в персонифицированного бога для аргументации этики. Но это требование добродетели, как подчеркнул еще Кант, налицо, оно – факт. Этот факт достоин стремления осмыслить его не просто как побудительную причину, варьируемую в широких пределах сообразно с опытными данными и используемую для подкрепления этого требования.