Томас Карлейль - Этика жизни

XVII. Я уважаю людей двух категорий и только двух. Во-первых, трудящегося работника, созданными из земли орудиями покоряющего землю, превращая ее в собственность человека. Достойна уважения грубая, сведенная, мозолистая рука, в которой, тем не менее, есть нечто царственно-величественное, потому что она держит скипетр нашей планеты. Почтенным нахожу я грубое, загорелое лицо работника с бесхитростным умом, потому что это лицо человека, живущего так, как человек должен жить. Да, я тебя еще больше уважаю за грубость твою, именно потому, что нам приходится и пожалеть, а не только любить тебя! Тяжело обремененный брат! Из-за нас так гнулась спина твоя, из-за нас твои прямые члены так изуродованы. Ты был нашим рекрутом, тебе выпал жребий, и в то время, как ты за нас воевал, ты сделался калекой. И в тебе заключался созданный Богом образ, но ему не суждено было развернуться. Труд крепкой пеленою окутал тебя и лишил тело твое и душу твою свободы. И все же продолжай работать, трудись! Ты исполняешь долг свой, хотя бы другие его и не исполняли, ты трудишься ради необходимого, ради насущного хлеба.

Другого человека уважаю я еще гораздо больше - того, который трудится ради необходимого душе человеческой, не ради хлеба насущного. И он исполняет свой долг, стремясь к внутренней гармонии и содействуя ей словом и делом. Всего выше стоит такой человек, когда его внешние и внутренние стремления составляют одно, когда мы можем назвать его художником. Не простым рабочим, а воодушевленным мыслителем, небом созданными орудиями завоевывающим небо! Если бедный скромный труженик работает, чтобы добыть нам пищу, то разве одаренный умом и гением человек не должен трудиться в свою очередь для него, чтобы дать ему свет, руководство, свободу и бессмертие! Этих двух людей на различных ступенях их развития уважаю я глубоко. Все другое - лишь дым и прах. И дуновенья ветра достаточно, чтобы его не стало. Но несказанно трогательным нахожу я соединение этих двух типов в одном лице, когда тот, кто наружно должен трудиться для удовлетворения самых низменных человеческих потребностей, внутренне работает для самых высоких из них. Я не знаю ничего в мире выше святого, обрабатывающего землю, если такой человек в наше время еще может встретиться. Такой человек вернет тебя к временам Назарета. Сияние неба поднимется перед тобой из глубочайших недр земли подобно свету, блестящему во мгле.

XVIII. Не за тяжелый труд жалею я бедняка. Все мы должны либо трудиться, либо красть (каким бы названием мы не прикрывали своей кражи), что гораздо хуже. Ни один честно трудящийся человек не находит, что его задача - одно лишь препровождение времени. Бедняк голоден, ему хочется пить, но и для него найдутся пища и питье; он тяжко обременен и устал, но небо посылает ему сон, и даже сон глубокий. В его закоптелой избе на него нисходит благодатный отдых, сновидения пестрой чередой проносятся перед ним. Но я жалею его за то, что светильник духа его угасает, что ни один луч небесного или хоть земного знания не доходит до него, и лишь в густой мгле, как два призрака, живут страх да дерзость.

Неужели в то время, когда тело так сильно, душа должна быть ослеплена, искалечена, погружена в оцепенение? Неужели и это также дар Божий, уделенный человеку еще на небе, и которому не суждено было на свете развиться? Что человек должен умереть в неведении, хотя он был одарен способностью к познанию, - это я называю трагедий, хотя бы явление это и повторялось до двадцати раз в минуту, как оно и выходит по известным вычислениям. Та жалкая частичка знания, которой добилось соединенное человечество, среди целого моря неведения должна была бы сделаться достоянием всех людей.

XIX. Разве сильная правая рука, прилежная и ловкая, недостойна названия "скипетр нашей планеты"? Кто может работать, тот прирожденный король. Тот в тесной связи с природой, властелин, повелитель вещей и в своей сфере жрец и царь природы. Кто не может работать, тот лишь присваивает себе царское достоинство, в каком бы он наряде не выступал, он прирожденный раб всех вещей. Человек, чти свое ремесло!

XX. Современный эпос нужно назвать не "Оружие и человек", а "Орудие и человек". Что такое наши орудия, начиная с молотка и лота и кончая пером, если не оружие, которым мы боремся с безрассудством и с глупостью. Которым мы сокрушаем не своих же собратьев, а нашего непримиримого врага, заставляющего всех нас страдать, - это отныне единственная законная война.