Евгений Елизаров - Культура, Истоки вражды

Слепо повинующееся вечному инстинкту жизнеобеспечения, живое существо не знает никаких лишенных прямой целесообразности действий. Человек же, в отличие от животного, руководствуется не одним только инстинктом, его действия всегда подчинены субъективно осознанной цели, и, может быть, именно поэтому, целевая структура всех его устремлений всегда оказывается растворенной в составе какой-то развитой мифологемы. Отсюда и любое неприятие чего бы то ни было всегда идеологизируется им.

При всем том, что она практически никогда не получает (да и не имеет вообще) никаких рациональных объяснений, мифологема вражды все же представляет собой специфический способ именно осмысления всего непохожего на то, что наследуется нами. Иными словами, растворение в определенной иделогии своего собственного страха перед непонятным - это способ выбора и - что во все времена было особенно важным для человека - морального оправдания стратегии собственной деятельности в условиях, когда ни помыслы, ни действия окружающих нас племен изначально не подчиняются тем стандартам, которыми руководствуемся мы сами. Именно невозможность прогнозировать чужие действия по отношению к нам самим рождает у нас неодолимый позыв любой ценой предотвратить их (бегством ли, предупреждающей ли агрессией - все это лишь вопрос суммы слагающихся в данный момент обстоятельств).

Да, по-видимому, это так: разнообразие культур является не просто разделяющим единый человеческий род фактором, но и источником вечной вражды народов. Активное отторжение всего чужого имеет самое непосредственное отношение именно - и, вероятно, в первую очередь - к культуре, ибо глухая вражда по отношению ко всему непонятному оказывается не чем иным, как глубинным охранительным началом своей собственной определенности.

Но есть и другая - более светлая - сторона этого вечного противостояния всех всем, ибо оно порождает не одну только агрессию, но и одновременное стремление навсегда искоренить в человеке самые причины его страха.

"...Если к правде святой

Мир дорогу найти не сумеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой".

Совсем не случаен вечный сон человечества о трогательном братстве племен ("Слава в вышних Богу, и на земле мир и в человеках благоволение"). Совсем не случайно и то, что сегодня этот сон связывается нами именно с культурой. В этой восходящей к самой глубокой древности мечте о светлой гармонии мира, где уже нет места решительно ничему, способному разделять нас, как кажется, отражено не только стремление преодолеть наконец исходную несовместимость тех фундаментальных начал, которые определяют лицо и самую душу любого народа. Наверное, в не меньшей степени здесь сказывается и желание охранить самих себя от скрытной готовности всего окружающего разноплеменного социума какой-то встречной опережающей агрессией устранить источник опасности для него самого.

Глубокий аутбридинг смежных культур - вот очевидный сегодня залог вечного мира и согласия. Но только ли в тесном переплетении культур кроется окончательное решение вечной проблемы? Да и в самом ли деле есть нерушимая гарантия того, что коренящаяся где-то на субклеточном уровне готовность скорее аннигилировать при соприкосновении со всем чужим и непонятным, нежели просто примириться (и уж тем более сродниться) с ним, может быть преодолена миссией какого-то культуртрегерства?

Так стоит ли удивляться тому, что столь же древнее, сколь и мечта о вечном мире, стремление к региональному - а то и вообще к мировому - господству в конечном счете восходит все к той же опасности, что таится в культуре сопредельных племен, и все к той же мечте о ее окончательном устранении?

Да, конечно, мечта Александра о военном объединении народов может быть интерпретирована и как примитивная жажда мирового господства. Но что, собственно, такое это мировое господство - только ли ностальгия по не ограниченной ничем власти, или все же ассимиляция единым укладом бытия всей варварской периферии?

Можно, разумеется, видеть в стремлении к военным завоеваниям лишь низменный порыв к грабежу, животную тягу к паразитированию на труде чужих мужчин и удовлетворению своей похоти с чужими женами и дочерьми. И в самом деле: только ли Меншиков поднимал своих солдат на штурм напоминанием о том, что "в крепости - вино и бабы"? Чего греха таить, и проникновенные слова Петра об Отечестве, произнесенные им в его боевом приказе к судьбоносной для России Полтавской битве, и повторяемый вот уже двести лет командирами всех армий мира призыв Нельсона каждому исполнить свой долг в столь же решительном для Англии Трафальгарском сражении, и упоминание молодого Наполеона о сорока веках, которые смотрят на его солдат с вершин египетских пирамид, действовали (и, вероятно, действуют по сию пору) с куда меньшей эффективностью, нежели этот бесхитростный призыв хорошо знающего душу простого солдата будущего российского генералиссимуса. Зачастую в истории народов именно обещания военачальников отдать на разграбление солдатам захваченные города и выступали действительным стимулом военных походов. Ведь если вдуматься, то и мысль о том, что война - это всего-навсего продолжение все той же политики, правда, уже другими методами, во многом являются цивилизованной парафразой именно такого понимания природы вещей. Поэтому игнорировать подобный аспект завоеваний никак нельзя. Но все же эти ли цели исчерпывают их назначение?