Кен Уилбер - Один Вкус

Будучи романтиком, Эндрю вынужден колебаться между идеализацией утраченного возлюбленного и ненавистью к нему, так что он прошел через свою фазу любви и ненависти, но теперь, судя по всему, вполне благополучно соединился с Эриком, от которого, как он говорит, он узнал больше об истинной любви, чем от кого бы то ни было еще. Надеюсь, что это ему подходит; он, кажется, по-настоящему счастливым.

Вторник, 4 февраля

Меня беспокоит здоровье Хьюстона [Хьюстона Смита]. Иногда мне кажется, что он проживет еще десять или двадцать лет, потом я беспокоюсь, что он не доживет до конца года. С тех пор как умерла Трейя, я всегда стараюсь говорить людям, какие чувства я к ним испытываю, до того, как их не станет, до того, как будет слишком поздно. У нас с Трейей была возможность это делать, но я видел, как бывало с теми, кто этого не делал.

Поразительно, что Хьюстон работал над вечной философией задолго до того, как большинство людей вообще о ней услышали. За годы до того, как это вошло в моду — межкультурные традиции мудрости, мировое религиозное наследие, восхваление духовного разнообразия и духовного единства, — Хьюстон уже делал свою работу.

Его тело теперь стало почти прозрачным, подобным тонкой, красивой просвечивающей ткани. В последний раз, когда я его видел, он был очень слабым и хрупким, но сияющим. В глубине души я подозреваю, что, если выключить свет, от него может исходить слабое свечение.

Дорогой Хьюстон!

Было чудесно повидаться с вами. Но когда в ответ на вопрос о здоровье вы сказали: «Твердыня разрушается», это оказало на меня глубокое воздействие, которое сохранилось и поныне. Мне хотелось написать и рассказать вам об этом.

Чем больше та Пустота пронизывает мое существо, тем больше в моей жизни воцаряется странный «двойной» тип осознания. С одной стороны, все, что происходит — любая отдельная вещь, от самой лучшей до самой худшей, — в равной степени представляет собой сияние Божественного. Я просто не могу увидеть разницы между ними. Остается тайной, как боль и счастье равны в этом осознании, самая жалкая душа и самое божественное равны в этом сиянии, садящееся солнце и восходящее солнце приносят одинаковую радость, ничто вообще не трогает в этом великолепии Всеобщего. И когда, соприкасаясь с этой всеобщностью, я слышу, что твердыня милого Хьюстона разрушается, это просто так, как оно есть, и все по-прежнему правильно, все в порядке и все хорошо. Все так же излучает нескончаемую славу, каковой мы все являемся.

Другая сторона этой Пустоты — другая часть «двойного осознания» — состоит в том, что в дополнение к постоянному сиянию этого момента (или наряду с ним) все малые моменты каким-то образом в еще большей степени являются самими собой. Грусть еще грустнее, счастье — счастливее. Наслаждение более глубоко, боль приносит большее страдание. Я смеюсь громче и плачу горче. Именно потому, что все это чистейшая Пустота, каждое относительное явление получает возможность быть собой еще интенсивнее, поскольку оно больше не соперничает с Божественным, а просто выражает Его.

И на этой стороне двойного осознания — где боль еще больнее (поскольку она Пуста) и грусть намного грустнее (поскольку она Пуста), — когда я слышу, что твердыня милого Хьюстона разрушается, я переполнен грустью, которую я не в силах передать словами.

Вы значили так много для столь многих, вы пришли с голосами ангелов, чтобы напомнить нам, кто мы есть, вы пришли со светом Бога, чтобы осветить наши лица и заставить нас вспомнить, вы явились как маяк, сияющий в непроглядной ночи наших смятенных и несчастных душ, как наша собственная глубочайшая сущность, чтобы никогда не позволять нам забывать. И вы делали это последовательно, с прямотой и блеском, со скромностью, и отвагой, и заботой, и вы оставили и по-прежнему оставляете за собой путь, по которому последуем все мы, и мы будем делать это с большей благодарностью и почтением и любовью, чем способны передать мои слова.

Итак, как вы видите, я стал шизофреником Божественного. У меня всегда одновременно два ума. Пропитанное Пустотой, все в точности, как оно должно быть, великолепный жест Великого Совершенства. И — в точности в то же время, точно в том же восприятии — меня доводит до слез мысль о том, что вы нас покидаете, и это просто нестерпимо, абсолютно неприемлемо, я буду гневно роптать против умирания этого света до тех пор, пока уже не смогу больше роптать и мой голос не охрипнет от тщетных воплей против надругательства самсары. И в то же время как раз это — нирвана; не теоретически, но именно так, таким образом, прямо сейчас: Пустота. Оба восприятия одновременны; я знаю, что мне нет нужды говорить вам об этом; я знаю, что в вашем случае это так.