Эвальд Ильенков: Наука логики

С таким — оправданным, но ограниченным — взглядом на мышление как на предмет логики, связана и историческая судьба этой науки, тот отмеченный Кантом факт, что со времен Аристотеля она в общем и целом особых изменений не претерпела. Средневековые схоластики «ничего не прибавили к ее содержанию, а лишь развили ее в частностях», а «главный вклад нового времени в логику ограничивается преимущественно, с одной стороны, опусканием многих, созданных Аристотелем и схоластиками, логических определений и прибавлением значительного количества постороннего психологического материала — с другой» [7] Там же, с. 47. .

Это — почти дословное повторение слов Канта из «Критики чистого разума», констатация совершенно бесспорного исторического факта. Однако из этого факта Гегель делает вывод, прямо обратный по сравнению с выводом Канта:

«…Если со времен Аристотеля логика не подверглась никаким изменениям, и в самом деле при рассмотрении новых учебников логики мы убеждаемся, что изменения сводятся часто больше всего к сокращениям, то мы отсюда должны сделать скорее тот вывод, что она тем больше нуждается в полной переработке» [8] Гегель Г.В.Ф. Наука логики, т. 1, с. 105. .

Прежде всего Гегель подвергает «полной переработке» самое понятие мышления . В логике нельзя понимать мышление как одну из психических способностей человеческого индивида, как деятельность, протекающую под его черепной крышкой. Такое понимание оправдано и допустимо в психологии. Будучи без корректив перенесено в логику, оно становится ложным, слишком узким. Ближайшим следствием такого понимания оказывается тот предрассудок, согласно которому под «мышлением» сразу же понимается сознательно совершаемое «рассуждение» — и только, и мышление поэтому предстаёт перед исследователем в образе «внутренней речи», которая, разумеется, может выражаться вовне и в виде устной, «внешней» речи, а также в виде графически зафиксированной речи, в виде письма. Вся старая логика, начиная с Аристотеля, так именно дело и понимала. Для нее «мышление» — это что-то вроде «немой речи», а устная речь — это мышление так сказать «вслух».

Неслучайно поэтому логические исследования и производились в ходе анализа диалогов и монологов, процесса словесного выражения субъективной мысли, и мысль рассматривалась лишь в ее словесном «бытии», лишь в форме предложений и цепочек предложений («суждений»). В силу этого старая логика никогда не могла различить четко «субъект» (логического суждения) от «подлежащего» (как члена предложения), «предикат» — от «сказуемого», «понятие» — от «термина» и т. д. и т. п.

Заметим попутно, что все без исключения логические школы, прошедшие мимо гегелевской критики старой логики, этот древний предрассудок разделяют, как ни в чем ни бывало, и до сих пор. Наиболее откровенно его исповедуют неопозитивисты, прямо отождествляющие «мышление» — с «языковой деятельностью», а «логику» — с «анализом языка». Самое комичное во всем этом — то самомнение, с которым архаически-наивный предрассудок выдается ими за самоновейшее открытие логической мысли ХХ-го столетия, за наконец-то явленный миру принцип научной разработки логики, за аксиому «логики науки». Неопозитивистам кажется «непонятной мистикой» гегелевское представление о том, что предметом логики как науки является «чистое мышление», а не формы его словесного выражения. Как можно исследовать «мышление» помимо форм его проявления? Это недоумение на первый взгляд может показаться резонным, — недоумением трезвомыслящего теоретика, желающего изучать фактически наблюдаемые явления «мышления», а не «мышление как таковое», как «чистую деятельность», ни в чем предметно себя не обнаруживающую…

Между тем как раз в этом пункте Гегель мыслит гораздо трезвее, чем все неопозитивисты, вместе взятые.

Кто сказал, что язык (речь) есть единственная фактически-эмпирически наблюдаемая форма, в которой проявляет себя человеческое мышление? Разве в поступках человека, в ходе реального формирования окружающего мира, в делании вещей человек не обнаруживает себя как мыслящее существо? Разве мыслящим существом он выступает только в акте говорения? Вопрос, пожалуй, чисто риторический.

Мышление, о котором говорит Гегель, обнаруживает себя в делах человеческих отнюдь не менее очевидно, чем в словах, в цепочках терминов, в кружевах словосочетаний, которые только и маячат перед взором логика-неопозитивиста. Более того, в реальных делах человек обнаруживает подлинный способ своего мышления гораздо более адекватно, чем в своих повествованиях об этих делах.