Лев Шестов - Sola Fide - только верою

Католики и Денифле охотно цитируют это место в доказательство того, что Лютер, пока был монахом и не разорвал с церковью, смотрел на монашество совсем иначе, чем впоследствии, когда выступил против Рима. Но, вслушайтесь внимательно в эти слова; вы убедитесь, что тут толькотон другой — содержание же то же. Точно так было у Ницше, когда он писал свои великолепные статьи о Вагнере: его с Вагнером связывало только сознание, что ему некуда от Вагнера уйти. И не сознание — а что-то бессознательное скорее, инстинкт какой-то. Так и Толстой дописывал постылую Анну Каренину и восхвалял быт дворянства — тоже толькр потому, что не было нового, и он держался за опостылевшее старое — ибо нужно же человеку за что-нибудь держаться. Но, если прав Лютер, что desperatio facit diabolum — то мы должны признать, что с ним именно это случилось. Он только потому и вступил в монастырь, что отчаялся иначе найти себе спасение. Измученный грехами своими, он надел на себя stultum habitum с тем, чтобы Deo suo aliquid magnum facere — он сам это говорит и Денифле приводит эти его слова, совершенно забывая, что весь ужас последующей жизни Люгера имел своим источником убеждение, что он должен и может сделать из любви к Богу нечто великое — и сознание, что у человека нет сил, чтобы свершить не то, что великое, а вообще хоть что-нибудь для Бога. Сначала, конечно, Лютер не обобщал и считал, что не у человека, а у него (у Лютера) нет сил, чтоб свершить тот подвиг, которым можно искупить свои грехи. Отчаяние было началом его монашеского служения, отчаяние было почти нормальным состоянием его в течение почти 15 лет его монастырской жизни. Оно слышно даже в тех его сочинениях, которые написаны через десятки лет после его отречения от монашества.

Вот образцы его речей уже в 1531 году: «Und mir ward auch also Gluck gewuntscht, da ich die Profession gethan hatte, vom Prior, Convent und Beichtvater, dass ich nu wäre als ein unschuldig Kind, das itzt rein aus der Taufe käme. Und fürwahr, ich hätte mich gern gefreuet der herrlichen That, dass ich ein solcher trefflicher Mensch wäre, der sich selb durch sein eigen Werk, ohn Christus Blut, so schon und heilig gemacht hätte, so leichtlich und so balde. Aber, wiewohl ich solches süsses Lob und prächtige Wort von meinem eigen Werk gern hörete, und liess mich also für einen Wunderthäter halten, der sich selbst so liederlicher Weise künnt heilig machen, und den Tod fressen sampt dem Teufel u.s.w., so wollt es doch den Stich nicht halten. Denn wo nur ein klein Anfechtung kam vom Tod oder Sunde, so fiel ich dahin, und fand weder Taufe noch Müncherei, die mir helfen möcht; so hatte ich nu Christum und seine Taufe längest auch verloren. Da war ich der elendeste

Mensch auf Erden, Tag und Nacht war eitel Heulen und Verzweifeln, dass mir niemand steuren kunnte» [234] Игумен, монахи и отец исповедник пожелали мне счастья, когда я принял монашество, и сказали, что я теперь как невинное дитя, которое только что окрестили. Правда, я охотно порадовался бы такому великолепному утверждению, что я прекрасный человек, который сам своим делом, на место крови Христа, стал прекрасен и свят, так легко и так скоро. И, хотя я охотно слушал такие великолепные слова и сладкую похвалу моему деянию и предоставил считать себя чудотворцем, который сам собой мог сделаться святым и пожрать смерть вместе с дьяволом и т. д, это все же не выдержало испытания. Ибо, когда был хоть маленький соблазн от смерти или греха, я подпадал ему и мне не помогло ни крещение, ни монашество; я уже давно потерял Христа и его крещение. Я был несчастнейший человек на земле, день и ночь я проводил в тщетных рыданиях и в отчаянии; никто не мог мне помочь. (Luther, «Kleine Antwort auf Herzog Georgs nähestes Buch». Harnack, III, 821). В том же сочинении он говорит «Ist je ein Münch gen Himmel kommen durch Müncherei, so wollt ich auch hinein kommen sein; das werden mir zeugen all meine Klostergesellen» [235] Если когда-нибудь монах через монашество попал на небо, то я должен был бы попасть туда; это могут мне засвидетельствовать мои монастырские товарищи. (Harnack, III, 821). Если вы сравните теперь соответствующие места из его Römerbrief вы убедитесь, что уже в 1515 году Лютер был именно в том положении, о котором говорил Ранке: либо ему нужно было уйти из католичества — и уйти так, как он ушел, т. е. опозорить свою прежнюю святыню, либо основать нечто в роде иезуитского ордена. Для Лютера другого выхода не было, как и для Лойолы. Одно из двух — либо в самом деле, забыв всякую меру, медленно сжигать себя на костре (holocaustum) и радоваться своим мукам, считая, как считали стоики, а за ними Фома Аквинский и Лигуори, что honor или sancta superbia non debetur nisi virtuti, и что в этой святой гордости, в этом внутреннем сознании своей правоты, своего нравственного преимущества illis esse meliorem, есть сущность человеческой жизни в Боге; либо, если это невозможно, или, что еще хуже, если не в этом есть сущность жизни в Боге, то остается растоптать в грязи свою ложную веру. Ибо поверженный кумир — не есть Бог — поверженный кумир есть диавол. Все великие события в человеческой душе сопровождаются мучительнейшими надрывами. Deus enim nos non per domesticam, sed per extraneam justitiam et sapientiam vult salvare, non que veniat et nascatur ex nobis, sed que aliunde veniat in nos, non que in terra nostra ori-tur, sed que de coelo venit [236] Потому Бог хочет спасти нас не нашей собственной праведностью и мудростью, но правосудием, которое исходит не из нас и имеет начало не в нас, но которое приходит к нам извне; оно возникает не на нашей земле, но приходит с неба. (Com. ер. ad Rom., 1,1; Luthers Werke, W 56, 158; Ficker, 2). Уже в 1515 году такие мысли владели Лютером. Очевидно, всякого рода напоминания discretio и φρόνησις уже не могли сдержать наплыва и напора нового, внутреннего потока. Эти прочные, нерукотворные плотины, кажущиеся вечными и нетленными в спокойные периоды, при большой буре мгновенно прорываются и разбиваются вдребезги. Лютер и сам дорожит ими и все свое искусство направляет к тому, чтоб укрепить их. Оттого он так восторженно восхваляет монашескую жизнь и сам придумывает и повторяет придуманные другими хорошие слова о подвижничестве. Quamobrem credo nunc melius esse religiosum fieri, quam in ducentis annis fuit; ratione tali videlicet, quod hucusque monachi recesserunt a cruce et fuit gloriosum esse religiosum. Nunc rursus incipiunt displicere hominibus, etiam qui boni sunt, propter habitum stultum. Hoc enim est religiosum esse, mundo odiosum esse ac stultum. Et qui huic sese ex charitate submittit, optime facit. Ego enim non terreor, quod episcopi persequuntur et sacerdotes nos. Quia sic debet fieri. Tantum hoc mihi displicet, quod occasionem malam huic damus displicentie. Ceterum quibus non est data occasio et fastidiunt monachos, nescientes quare, optimi sunt fautores, quos in toto mundo habent religiosi. Deberent enim gaudere religiosi tamquam voti sui compotes, si in suo isto voto pro Deo assumpto despicerentur confunderenturque, quia ad hoc habent habitum stultum, ut omnes alliciant ad sui contemptum. Sed nunc aliter agunt multo, habentes speciem solam religiosorum. Sed ego scio felicissimos eos, si charitatem haberent, et beatiores, quam qui in heremo fuerunt, quia sunt cruci et ignominie quotidiane expositi [237] Поэтому я думаю, что теперь лучше быть монахом, чем 200 лет тому назад и именно потому, что до нынешнего дня монахи отошли от креста и было похвально быть монахом. Но теперь они опять не нравятся людям; даже те, которые действительно благочестивы, потому что их одежда считается шутовской и быть монахом значит быть ненавидимым светскими людьми и в их представлении быть шутом. Кто этому подвергается из любви, поступает хорошо. Я, во всяком случае, не боюсь преследований епископов и священников, потому что это так должно быть. Что мне не нравится, это то, что мы вызываем это преследование таким дурным поводом. Однако и те, которым не дают такого повода, все же ненавидят монахов, не зная за что. Они наилучшие пособники, которых монахи имеют в свете; по-правде, члены ордена должны радоваться: они как бы только тогда исполняют вполне свой обет, когда из-за этого обета, который они взяли на себя по Божьему повелению, на них смотрят с презрением и их бесчестят. Именно для того они и носят эту шутовскую одежду, что она привлекает на них презрение всех. Теперь они поступают совсем по иному, они носят на себе только видимость монашеской жизни. Но я знаю, что они были бы счастливейшими людьми, если бы имели любовь и были бы более счастливы, чем отшельники в пустыне, потому что они несут крест и подвержены каждодневному поруганию. (Com. ep. ad Rom., XIV, 1; Luthers Werke, W 56, 497; Ficker, 318).