Фридрих Ницше - По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего

Душа человека и её границы, вообще достигнутый до сих пор объём внутреннего опыта человека, высоты, глубины и дали этого опыта, вся прежняя история души и её ещё не исчерпанные возможности — вот охотничье угодье, предназначенное для прирождённого психолога и любителя «большой охоты». Но как часто приходится ему восклицать в отчаянии: «я один здесь! ах, только один! а кругом этот огромный девственный лес!» И вот ему хочется иметь в своём распоряжении несколько сот егерей и обученных ищеек с острым нюхом, которых он мог бы послать в область истории человеческой души, чтобы там загонять свою дичь. Но тщетно: он вновь и вновь бесповоротно, с горечью убеждается в том, сколь мало пригодны помощники и собаки для отыскивания всего того, что возбуждает его любопытство. Неудобство посылать учёных в новые и опасные охотничьи угодья, где нужны мужество, ум и тонкость во всех смыслах, заключается в том, что они уже более непригодны там, где начинается « большая охота», а вместе с нею и великая опасность: как раз там они теряют своё острое зрение и нюх. Чтобы, например, отгадать и установить, какова была до сих пор история проблемы знания и совести в душе homines religiosi, для этого, может быть, необходимо самому быть таким глубоким, таким уязвлённым, таким необъятным, как интеллектуальная совесть Паскаля, — и тогда всё ещё понадобилось бы, чтобы над этим скопищем опасных и горестных переживаний распростёрлось небо светлой, язвительно меткой духовности, которое могло бы обозреть их с высоты, привести в порядок, заковать в формулы. — Но кто оказал бы мне эту услугу! Но у кого хватило бы времени ждать таких слуг! — они являются, очевидно, слишком редко, во все времена их появление так невероятно! В конце концов приходится делать всё самому , чтобы самому знать кое-что, — это значит, что приходится делать много ! — Но любопытство, подобное моему, всё же остаётся приятнейшим из всех пороков, — прошу прощения! я хотел сказать: любовь к истине получает свою награду на небесах и уже на земле.

Вера в том виде, как её требовало и нередко достигало первоначальное христианство, среди скептического и южно-свободомыслящего мира, которому предшествовала и в котором разыгрывалась длившаяся много столетий борьба философских школ, параллельно с воспитанием в духе терпимости, которое давала imperium Romanum, — это не та чистосердечная и сварливая вера подданных, которая связывала какого-нибудь Лютера, или Кромвеля, или ещё какого-нибудь северного варвара духа с их Богом и христианством; скорее, это вера Паскаля, так ужасающе похожая на медленное самоубийство разума — упорного, живучего, червеобразного разума, который нельзя умертвить сразу, одним ударом. Христианская вера есть с самого начала жертвование: жертвование всей свободой, всей гордостью, всей уверенностью духа в самом себе, и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение. Жестокость и религиозный культ финикиян сквозят в этой вере, которую навязывают расслабленной, многосторонней и избалованной совести: её предпосылка в том, что подчинение ума связано с неописуемой болью , что всё прошлое и все привычки такого ума противятся тому absurdissimum, каким предстаёт ему «вера». Современные люди с притуплённым по части всякой христианской номенклатуры восприятием уже не испытывают того ужасного суперлативного потрясения, которое для античного вкуса заключалось в парадоксальной формуле: «Бог на кресте». Нигде и никогда не бывало ещё до сих пор столь смелого поворота, чего-либо столь же страшного, вопрошающего и проблематичного, как эта формула: она предвещала переоценку всех античных ценностей. Это Восток, глубокий Восток, это восточный раб мстил таким образом Риму и его благородной и фривольной терпимости, римскому «католицизму» веры, — и, конечно, не вера, а свобода от веры, эта полустоическая и усмехающаяся беззаботность относительно серьёзности веры, — вот что всегда возмущало рабов в их господах, вот что возмутило их против своих господ. «Просвещение» возмущает: ведь раб хочет безусловного, он понимает только тираническое, также и в морали, он любит, как и ненавидит, без нюансов, до глубины, до боли, до болезни, — всякие его скрытые страдания возмущаются против благородного вкуса, который, по-видимому, отмахивается от страдания. Скептическое отношение к страданию — в сущности лишь поза аристократической морали — не в малой степени причастно к возникновению последнего великого восстания рабов, которое началось с французской революцией.