Александр Богданов - Падение великого фетишизма / Вера и наука

Правда, расплываясь, образ верховного авторитета теряет всякие границы, — и тогда именно возникают те «безмерные» определения его, которые превосходя, якобы, всякую мысль и всякое воображение: абсолютное могущество, всезнание, пребывание всегда и повсюду и т. под. Но это именно абстрактные и словесные определения, без конкретного содержания; анализ легко обнаруживает их исключительно отрицательный характер и внутреннюю противоречивость. Ими, в действительности, просто отвергаются все реальные, доступные опыту свойства: бесконечность не есть величина, но — отрицание величин, отрицание тем самым и возможности какого-либо восприятия или представления «бесконечного» объекта. Недаром вместе с «безмерными» характеристиками абсолютного существа идут указания на «невидимость» и «неизменяемость». Тут уже несомненно, что прежний живой и конкретный образ превращается в голую, опустошенную абстракцию; а его вполне эмпиричная грандиозность сменяется чисто словесными, метафизическими «бесконечностями».

Чем становится тогда авторитарно-религиозная санкция различных общественных норм — обычая, морали и проч.? Слово «повеление» имеет реальный смысл тогда, когда дело идет о настоящем организаторе, обладающем личной волей антропоморфного типа и эмпирическими способами сообщать ее людям, а также вообще, материально проводить ее в жизнь. По отношению к существу бесформенному и бесконечному, свободному от всего эмпирического и всего человеческого, этот термин, очевидно, не может сохранить своего действительного значения, взятого всецело из трудовой жизни и трудовой связи людей: понятие «повеления» в свою очередь опустошается до степени метафизической абстракции. Формула: «божество повелевает не делать того-то и того-то» начинает лишь весьма несущественно отличаться от голой схемы: «существует норма, запрещающая такие-то и такие-то поступки».

Так постепенно преобразуются старые авторитарные нормы, проникаясь метафизической абстрактностью менового фетишизма.

Процесс превращения авторитарного фетишизма в меновой, совершаясь на протяжении многих веков, никогда, однако, не достигает своего логического конца — полного «обезглавления» всех норм и их оформления в «чистые императивы», ничем и никем не мотивированные. Нравственная философия Канта и кантианцев была попыткой теоретически завершить эту эволюцию, довести ее линию до предела; но и тут дело свелось к своеобразному компромиссу двух типов мышления, к их соединению в взаимной поддержке при количественном только перевесе одного из них. Правда, Кант в своем анализе нравственных норм пришел, казалось, к совершенно голой схеме — «чистого долга» или «категорического императива». В ней непосредственно не заключается уже никакой личной или коллективной санкции; «долг» есть долг, и требует исполнения, потому что он есть долг, — совершенно так же, как «стоимость» товаров требует, чтобы они обменивались в таких-то пропорциях, потому что она есть их стоимость. Но вне рынка буржуазное мышление не способно удержаться на этой абстрактной высоте, — оно начинает сейчас же искать какой-нибудь опоры, хватается за тусклые остатки авторитарной «веры», и при ее помощи делает «категорический императив», — повелением высшего существа. У Канта дело происходит таким образом, что самое существование нравственного императива в душе людей делается непреложной основой «веры» которая не есть «познание», но — выше познания, ибо «практический разум» признается выше «чистого разума». Само высшее существо в этой «вере», конечно, доводится до максимума отвлеченности; оно непознаваемо, принадлежит к существенно иному миру «ноуменов» или вне-опытных «вещей в себе», никакие определения и характеристики по отношению к нему невозможны. Но действительное содержание этого понятия, как и всякого иного, разумеется, вполне эмпиричное, — без чего никакой «идеи» божества и не было бы. Смутный, расплывающийся комплекс неопределенно-обобщенных представлений об организаторской функции, власти, могуществе, творчестве, — вот психологический материал, объединяющийся в идее верховного «ноумена», и составляющий ее из опыта почерпнутую жизненную «сущность».

Как видим, взаимоотношение двух типов мышления в этом случае таково: абстрактно-метафизическая нравственная норма менового общества никак не может обойтись без санкции старого авторитета, но и не может принять его иначе, как преобразованными в метафизическую абстракцию. Таков этот своеобразный «синтез», скрывающий в себе массу логических, и даже просто психологических противоречий.