Владимир Бибихин - Другое начало

3. Первые тетради заготовок Пушкина к истории Петра, вообще состоящие почти из одних выписок, на первый взгляд совсем не содержат оценок. Отдельные эскизные зарисовки ( «корабельные мастера звали его Piter Bas, и сие название, напоминавшее ему деятельную, веселую и странную его молодость, сохранил он во всю жизнь») никогда не показывают авторского мнения и останутся точны при любом взгляде на Петра. Характер отбора фактов, знаки внимания (подчеркивания, вопросы, пометы NB, etc .), фрагментарные переходы от языка источника к его стилизации и к своему письму ( «злодеи думали умертвить государя», «но гроза уже готовилась», «началась реакция») позволяют реконструировать мысль Пушкина. Ближе к средним тетрадкам ему уже трудно скрывать свое недовольство тиранией, кнутом, пытками и бестолковостью спешных царских указов. Он позволяет себе замечания вроде взятого им в скобки: «27 июня, в годовщину Полтавской победы, Петр принимал перс. посла… на яхте и кончил день фейерверком etc. etc. … На другой день новог. губ. Корсакову повелел, чтоб к 1 декабрю все дворяне от 30 до 10 лет были к смотру под опасением лишения чести и живота (с похмелья видно)». В рассказе Пушкина о последних днях Петра уже есть определенность взгляда. Она намечена раньше решающим суждением под 1719 годом: «Скончался царевич и наследник Петр Петрович: смерть сия сломила наконец железную душу П.»

Что личность под гнетом единоличного правления, тем более в темпе грома и молнии, будет разрушена, это мы установили как общее правило, каждое исключение из которого нуждается в проверке. Жесты человека под нечеловеческим давлением по определению неописуемы, ведь описатель не имеет подобного опыта. Эти жесты для самого деятеля не всегда понятны. Но каким бы ни было поведение раздавленной личности Петра, его примирила с Пушкиным отчаянная решимость быть местом встречи с нечеловеческим, отдать себя предельному. Такая решимость располагается глубже личности и, странно сказать, глубже воли. Трудно сказать даже, принадлежит ли она данному человеку больше чем народу, стране или истории.

Медленная реформа и реформация при Алексее – Феодоре – Софии – Голицыне была сорвана Петром. Расслоения между человеческим порядком и божественной правдой, позволившего бы учредить на человеческом уровне школу приготовления к встрече с другой, божественной правдой, не получилось. Победила революция [11] Слово здесь на месте. Петр жил в начале европейской революционной эпохи, в год «славной революции» в Англии ему было 16 лет. Максимилиан Волошин назвал его первым большевиком. Для Пушкина он русский Робеспьер. , и снова, как при Владимире, Иване Калите, Иване Грозном, возвратились к закону — скажем по Пушкину — божией грозы.

Определяющим в темпераменте Петра был ритм войны [12] Характерным образом Ханна Арендт начинает свою книгу о революции темой войны: «Войны и революции — как если бы события просто поспешили осуществить раннее предсказание Ленина — до сих пор определяли лицо двадцатого столетия». . Решало не то, что Россия вела постоянные войны и от десятилетия Петра до его последнего 53-летия военные расходы страны возросли в 5 раз, до 5 миллионов рублей [13] К примерной стоимости рубля: после взятия Риги Петр, заметя на «чухонцах» худую обувь, выписал из нижегородской и казанской губерний лучших лапотников для обучения рижан их искусству, дав лапотникам 1 рубль в неделю кормовых денег; пасторы каждый месяц должны были доносить выборгскому правлению об их успехах. Специалисты, выписанные издалека, должны были получить приличные командировочные, т.е. рубль соответствовал одному-полутора теперешних миллионов. В таком случае военные расходы вместе с морскими (1,5 миллиона) достигли теперешних 10 триллионов при общем денежном бюджете (не национальном доходе) примерно равном нашим 15 триллионам. . Не столько втянутость в войну была причиной темпа, сколько взятый предельный темп предполагал войну. Цветом времени были огонь и дым. Материальная война тут скорее смягчала остроту тотальной мобилизации, вводила ее в реалистические рамки, была родом заземления для молнии. Трансцендентное требовало от человека неведомого предельного усилия, а война в такой ситуации оказалась чем-то более близким и понятным. Ею, можно сказать, откупились.

Разумеется, тот темп был сорван сразу после смерти Петра еще быстрее и резче чем Петром были сорваны медленные реформы Софьи. Но 36 лет правления Петра остались печатью и прививкой еще на долгие времена как подтверждение особого положения России на полюсе Европы. Петр надолго отвадил охоту к попыткам интегрировать Россию в Европу, подтвердив осо­бую механику ее исторического движения. Так последняя революция 1991 года снова подтвердила особый путь и статус России в мире.