Александр Богданов - Очерки по философии марксизма

Но предположим, что наши путешественники первые вообще из людей и животных открыли этот водопад. Раньше этот комплекс не входил ни в какую систему опыта. Но он существовал? Да, несомненно: кто бы ни пришел к нему из людей или животных, комплекс «водопад» вступил бы в систему его опыта. Но ведь никто не приходил? В какой же системе опыта существовал этот сложный комплекс цветовых, пространственных, тактильных и т. д. элементов? Ни в какой. Сказать, что он существовал в системе опыта людей А и В, которые его впоследствии увидят, значит сказать, что он существовал в будущем, — то есть не существовал. Совершенно тот же смысл имеет выражение «существовать в возможном опыте» таких-то людей или животных. Если же водопад, не существуя ни в какой системе опыта, тем не менее существовал, то он существовал в себе, если он не существовал ни для кого из живых организмов, то он существовал для себя. В себе и для себя! Но что же существовало-то? Комплекс цветовых, пространственных и т. д. элементов, каким впоследствии является «физическое тело» водопад, в моей, вашей и т. д. системе опыта.

Итак, водопад существует не только в той или иной системе опыта, для того или иного наблюдателя, но так же и независимо от всякой системы опыта, независимо от всякого наблюдателя. И что же? От этого он чувствует себя нисколько не хуже. Он все такой же. Он не «дань» еще никакому постороннему наблюдателю, но уже «дань» самому себе в таком же приблизительно, виде, в каком его будут созерцать туристы. Выражаясь еще грубее: независимо от зрителя, он видит себя таким же, каким зритель его увидит. Это антропоморфизм самый несомненный. И в то же время, это неизбежный результат того ограничения подстановки, которое свойственно позитивистам.

Признать существование комплексов, вступающих в ту, другую, третью систему опыта — значит признать их существование «в себе». В то же время формально отвергнуть по отношению к ним всякую подстановку — значит в качестве этого «в себе» подставить тот самый вид, в каком они нам самим представляются. Подстановка остается, но в самой худшей форме.

Попытка простого уничтожения «вещей в себе» приводит, таким образом, новейших позитивистов к противоречиям антропоморфизма.

Если буржуазный позитивизм, в лице своих лучших представителей, и запутывается в глубокое противоречие на почве неправильного отношения к методу «подстановки», то во всяком случае по отношению к стране идолов, его позиция достаточно радикальна. Их некуда девать в этой философии — места для них совершенно не остается. Как ни понимать комплексы элементов опыта — они все равно остаются только отрывками системы опыта, и ничем больше. Не совсем так обстоит дело с новейшим материализмом и специально с той его версией, которую, опираясь на Гольбаха, популяризирует Плеханов.

Старинный материализм физиков был позитивен в высшей степени. Если он называл «материю» сущностью вещей, то ни слово «материя», ни слово «сущность» не имели тут метафизического значения. Материя понималась в смысле того объекта, с которым имеют дело механика, физика и химия, а сущность означала просто материал всего существующего. Всякое бытие, физическое и психическое, представлялось комбинацией материальных атомов в движении. Атомы же тогда понимались просто как твердые тельца предельно малого объема. Мир опыта был единственным существующим миром; среди атомов негде было поместиться идолам всякого рода оружия; создавались полушутливые формулы вроде уже упомянутых нами intermundia — расщелин мира. Страна идолов так же радикально устранялась этим материализмом, как новейшим позитивизмом.

Слабость этого материала заключалась не в его метафизичности, а в недостатке научности. Он признавал, что все конструируется из атомов и их движения, — он не мог, разумеется, на деле познавательно конструировать из этих твердых телец психический опыт. Да и с физическим опытом дело в наше время обстоит уже так, что наивная атомистика должна быть отброшена.

Новейший материализм Гольбаха-Плеханова усмотрел эту слабость — и бросился от нее в противоположную сторону. «Материю» он принимает не в физико-химическом, а в мета-эмпирическом смысле: она вне опыта, она есть «вещь в себе». Действуя на «наши органы чувств», она производит для нас весь чувственный мир, весь опыт, психический и физический; и она совершенно не то, что этот опыт, который относится к ней, как ряд иероглифов к содержанию, которое они символизируют. «Материи» приписывается, правда, пространственный и временной характер, — у Плеханова, однако, только в иероглифическом смысле: не то, чтобы она находилась в нашем мировом пространстве и времени, нет, их Плеханов, вслед за Кантом, признает «субъективными формами восприятия», — а ей свойственно, в ней есть что-то такое, чему наше пространство и время соответствуют, чем они определяются. «Материя» также подчинена причинности — иначе она и не была бы причиной всего опыта, — но вероятно, и ее причинность по Плеханову, будет не совсем та, что в опыте.