Евгений Богат - Чувства и вещи

— Слышал я, — улыбнулся он, — что будто бы начали синтезировать белок. Это вам не металл, даже новый… — посмотрел на меня с веселой хитринкой старого мастерового.

И тут я подумал о том, что этот человек, московский рабочий Алексей Иванович Кузнецов, сорок лет назад начинал на вагоноремонтном в Сокольниках: там трамваи латали.

Трамвай — и память математической машины. Это — то же, что динозавр и… Архимед. Живой материи понадобились миллионы лет, чтобы совершить путь от динозавра к Архимеду. Рождались океаны; формировались горы; разливались в небе новые галактики.

— Алексеи Иванович, — говорю я, — а вычислительная машина, то сложное, что в ней совершается не вызывает ли это у вас ощущения чего-то загадочного? То, что может она переводить с языка на язык, доказывать теоремы, играть в шахматы или шашки?..

— Да, думает он над моими словами. — Да Вызывает…

И опять думает, теперь уже молча, без улыбки. Лицо строгое, торжественное, точно отстраняющее собеседника. В эту минуту он похож на старинного мастера; вот в детских книгах об истории и красоте человеческих ремесел можно увидеть их портреты — ювелиров, литейщиков, часовщиков, каменщиков — людей, углубленных в мастерство, в его таинство.

И это торжественное, «старинное» лицо уводит мою память в узкую, как шпага, улочку Праги. Несколько лет назад возвращались мы с международной ярмарки в Брно — журналисты из разных стран; путь наш лежал через Прагу, и чехи захотели показать нам достопримечательности города. Уже под вечер мы вошли в эту странную улочку, улочку-музей воссоздающую архитектуру, быт, самое атмосферу эпохи старинных мастеров. Мы заглядывали в их сумрачные жилища, видели таинственные фигуры за работой, у колыбели, за ужином, темную утварь тяжелую бедную мебель и дивные плоды их искусства.

После XIII века современный город казался фантастическим видением. И вот по дороге в гостиницу разгорелся полусерьезный, полушутливый беспорядочный и суматошный спор о том, богаче ли духовно старинные мастера современных рабочих — спор о влиянии техники на человека.

Сторонники старины говорили об утрате тайн искусства, о вырождении индивидуальных особенностей мастерства, о том, что рабочий сегодня не создает целостно чудесных вещей, он лишь слепой исполнитель, имеющий дело с элементарными частицами могущественной индустрии. «Великий соблазн техники» — соблазн не думать…

С лица Кузнецова сошла строгость, губы подобрели.

— Я говорил вам сейчас о материалах, но ведь и степень точности новая, — опять терпеливо повел он меня за собой в сердцевину мастерства. — Микроны. Я ночь сегодня не спал…

— Вам тяжело?

— Тяжело? — Он пожал плечами, поскучнел, точно человек, которого не поняли или поняли поверхностно, мелко. Усмехнулся с явным вызовом. — Я в Феодосии отдыхал в декабре. Ветер большой подул, окна запечатали. А я ухожу на гору — сижу и радуюсь. Море вижу… «Вам не тяжело?» — «Нет, доктор, мне тяжело у запечатанного окна». Вы думаете, если ночь не спал…

Мне стало не по себе: я понял, что совершил бестактность. Я подумал: его руки кажутся мне чудом, но дальше рук я не вижу.

И откровенно высказал ему это.

— Сидим мы с вами третий час, беседуем обстоятельно, а вы были и остались для меня человеком с секретом.

— А! — отозвался он, чем-то обрадованный. — Вот! И я это чувствую часто. Понимаете? — Он остро посмотрел вокруг. — Видите — телевизор. Раньше сижу и живу тем, что на экране, — изображением. А сейчас думаю и о том, что за экраном, там… Теперь я в любой вещи вижу секрет. И мне раскрыть его хочется. Это и на работе. Вернешься домой — думаешь, читаешь… А на рассвете поднимет тебя что-то; сядешь за стол. Жена засмеется: «Заколдовал!» А колдовство мое невинное: эскизы рисую.

— А читаете что?

— Электронику… Автоматику… Опять электронику… Образование-то у меня несовременное. Довоенное у меня образование — семь классов.

— А не технику?..

Он улыбнулся мечтательно:

— Старинные книги люблю. Неймайра «Историю Земли», Ранке «Человек», Тимирязева «Жизнь растении», Мечникова «Этюды оптимизма». — И со вздохом блаженства: — Особенно Брема… — По-детски восторженно: — О рыбах, о бабочках… Это тоже мир больших возможностей. Куколка становится бабочкой…

Я посмотрел в окно, освещенное большими вечереющими облаками, и мысленно увидел, как ночью он идет к столу, чертит, потом ходит по комнате, читает Брема, опять «колдует»…

Куколка становится бабочкой.