Герман Дейс - САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

Прибыли они никем не замеченные, засели в избе Семёныча, доели остатки водки и вырубились.

А рано утром Семёныч проснулся в крутом бодуне, с которого ему помстилась оставшаяся в «ниве» водка, и бывший столичный таксист пошёл за ней. Но не нашёл ни водки, ни «нивы» и принялся бегать по деревне и кричать «караул».

А в это время со стороны мясокомбината к деревне подползал Мироныч. Вообще-то, он не планировал в тот день идти в деревню, но случилась совершенно дармовая автомобильная оказия, поэтому Мироныч докатился до мясокомбината, а от мясокомбината пешочком гулял по большаку.

Подходя к деревне, старый навозный жук обнаружил перевёрнутую пустую «ниву» Семёныча, очень удивился и таки дополз до деревни, где уже бегал и кричал «караул» Семёныч.

Мироныч, надо отдать ему должное, быстро смекнул, в чём дело, подошёл к Семёнычу и объявил ему о находке «нивы».

- Я, между прочим, - нагло и наудачу соврал бывший советский директор, не ставший новым российским олигархом только по причине преклонного возраста, - хотел прийти в деревню ещё вчера вечером. Но мне пришлось всю ночь караулить вашу «ниву», которую мог запросто украсть любой желающий проходимец, отлучись я от неё хоть на минутку.

- Мироныч, родной, век тебя не забуду! – голосил Семёныч, звал на помощь деревенских и бежал к злополучному кювету.

- Век меня забывать не надо, - труся следом за Семёнычем, отказался Мироныч, - вы мне лучше дайте пятьсот долларов.

- Сколько?! – изумился Семёныч, остановился и взял старичка за ветхий ватник, надетый на бывшего директора вместо собачьей дохи по случаю резкого потепления.

- Триста, триста! – пошёл на попятный Мироныч.

- Пятьдесят долларов, да и то, где это видано, чтобы ночные сторожа получали по пятьдесят долларов за смену? - отрезал Семёныч и побежал дальше.

- Ну, ладно, беру двести. По рукам? – продолжил торговаться несостоявшийся олигарх.

- Будешь под ногами путаться – вообще ни хрена не получишь!

В конце апреля Жорка с Сакуровым получили расчёт, потому что наступило календарное тепло, и для приятелей пришла скучная пора обходиться без вспомогательных денег в виде зарплаты от Министерства новых русских путей и сообщений. Впрочем, поросята к тому времени отъели реальные свиные хари, и о дополнительной зарплате печалиться не приходилось.

- Самое трудное – это погрузить свиней в кузов, - авторитетно говорил временно непьющий Жорка, плотоядно похлопывая почти ручных боровков по щетинистым загривкам.

- Самое трудное – это отделаться от Мироныча, которому мы якобы задолжали двух свиней, - возражал Сакуров, меряя в закромах остатки комбикорма. Если начинать реализовывать свиней со следующей недели, то комбикорма вполне могло хватить для пропитания кур и козы до следующих зерноуборочных работ.

- А не утопить ли нам его в его собственном колодце? – спросил Жорка, а Сакуров снова не понял, шутит бывший интернационалист или говорит всерьёз.

- Он, наверно, скоро сам помрёт, - неуверенно возразил бывший морской штурман.

- Он может запросто нас с тобой пережить, - сказал Жорка. – Ладно, хватит щупать козу, пошли в избу, надо позавтракать, а потом прикинуть: что и когда.

- Пошли, - согласился Сакуров. Он задумчиво потянул носом свежий утренний воздух, обнаружил в нём все признаки раннего цветения, а затем услышал резкие голоса прибывших на велосипедах из недалёкого Угарова соседок-вековух. Если быть точным, официальной соседкой Сакурова считалась одна только вековуха по имени Шура. Это была вполне приличная женщина, дорабатывающая свой усечённый, по половому признаку и в силу вредности производства, трудовой век в местной поликлинике. Там Шура работала медсестрой в рентгеновском кабинете, и она единственная из троих прибывших обладала нормальным голосом, которым принято говорить в кругу учёных рентгенологов районного масштаба и больных с подозрением на присутствие в их организме зловредной палочки Коха. Зато две другие вековухи – подруга Шуры по имени Анка и невестка Шуры по имени Тамара – голосили так, что только держись. Анка тоже дорабатывала свой усечённый трудовой век, но в качестве маляра-штукатура, а Тамара делала то же самое в виде воспитателя детского сада. Поэтому – в силу профессиональной ориентированности – они, наверно, так и голосили.

- Да вы чё, мать перемать, совсем охренели? – орала Анка. – Всю жизнь картошку сажали на майские, а теперь только двадцать восьмое апреля!